Один из бандерильерос вбивает разукрашенный дротик в холку быка, животное вздрагивает, роет копытами арену, по амфитеатру проносится ропот одобрения, дети на коленях родителей хлопают в ладоши. «Интересно, — размышляет Асман, — а римлянки брали в Колизей своих детишек?»

В холку быка впивается второй дротик. Торо рычит от боли и ярости, в амфитеатре раздаются аплодисменты — это награда за пробуждающуюся ярость быка, его боль никого не волнует. «Представить бы себе, — пытается Асман отвлечься от зрелища, — такую сентиментальную историю, что кто-то жалеет быка, что в хлеву за ареной плачет парнишка, вырастивший его… а жестокосердый хозяин повелел ему отправить любимца на корриду… Увы, сентиментальные истории хороши лишь в книгах и кино, в жизни они чаще всего смешны». Третий дротик вонзается и какое-то мгновение дрожит в залитой кровью холке быка. Снова по амфитеатру прокатывается рокот одобрения. Продавцы мороженого замирают в проходах, зрители наклоняются вперед, чтобы не пропустить ни одной детали в поединке раненого животного с людьми — наступает кульминация боя, — и только девушка, сидящая перед Асманом, встает и, схватив своего спутника за руку, тянет его прочь. Но юноша, видимо, увлечен зрелищем и, наверное, говорит, чтобы она шла без него, потому что она и в самом деле выходит без него, протискиваясь сквозь тесные ряды колен и спин зрителей.

И происходит то, что произойти было не должно: Асман забывает, что, уйдя с корриды, огорчит мисс Гибсон, тоже встает со своего места и тоже протискивается между рядами колен и спин раздраженных помехой зрителей, но ему наплевать — у него отпуск, он отдыхает, и он идет за девушкой, за которой — незаметно для нее — ходит уже несколько дней и которую сегодня наконец решился окликнуть и спросить:

— Вы не можете на это смотреть?

Доминика останавливается. Она не взволнована, напротив, значительно спокойнее, чем обычно.

— Не могу? Нет. Не хочу! Зачем мне на это смотреть? Лукаш сказал, что если я так впечатлительна, то не должна есть бифштексы. И ветчину, и котлеты. И рыбу, и дичь. Сказал все это, хотя я была уверена, что он пойдет за мной.

— Я пошел за вами.

Доминика молча смотрит на него, потом говорит:

— Благодарю вас.

— Насколько я помню по предыдущим приездам, тут где-то поблизости есть небольшое кафе. Укроемся там до конца корриды?

— Спасибо, — еще раз благодарит Доминика.

Она и вправду благодарна Асману за опеку: что бы она стала делать в темных галереях Плаза де Торос одна в ожидании Лукаша и группы? Испытывает она и чувство некоторого удивления, граничащего с досадой: когда она встала с места и направилась к выходу, ни Яльмар, ни Карлос, ни Мануэль не поспешили за ней.

— Не понимаю, — пожимает она плечами, — как жестокость может вызывать любопытство?

— Да, — соглашается Асман с нескрываемой радостью, — жестокость вызывает у них любопытство.

— У всех, — мстительно добавляет Доминика.

— У всех. Но не у нас. У вас еще нет, у меня уже нет.

— У меня этого никогда не будет.

— Хотелось бы в этом убедиться, — задумчиво говорит Асман, и в эту минуту ему мучительно хочется заглянуть в будущее, которое ждет эту девушку.

Доминика молчит. Когда она задумывается, глаза ее темнеют, зрачки расширяются и уплотняют голубизну радужной оболочки.

— Поверьте, очень хотелось бы, — еще тише повторяет Асман. Да-да, у него отпуск, он отдыхает и может позволить себе все, чего ему захочется.

Кафе и впрямь оказалось недалеко — несколько столиков и бар, высокие табуреты у стойки и роскошное панно, при виде которого Доминику охватывает досада, что ничего подобного по красоте в Польше не увидишь. «Вернусь, сделаю похожий проект, — думает она, — и предложу дирекции какого-нибудь, ресторана, может, нашим торгашам понравится».

В кафе — как всегда, вероятно, во время корриды — ни души. Асман заказывает у сонной барменши два кофе и две рюмки хереса, сам все приносит и ставит на столик, за который усадил перед тем Доминику.

— Отпуск, — говорит он. — У меня отпуск!

Доминика, не жалея, кладет в кофе сахар, пробует, добавляет еще.

— Вы давно в отпуске?

— Несколько дней. Но по-настоящему отпуск начался только сегодня.

— Только сегодня?

— Только сегодня, Доминика. Ваше имя приводит мне на память другое имя, а глядя на вашу короткую стрижку, так и хочется спросить: «Где твоя коса, Береника?»

— Я отвечу вам, как ответила жена Птолемея, не помню которого: «Нет уже моей косы. Афродита рассыпала ее среди звезд».

— Браво! Молодые девушки, как правило, не знают мифологии.

— У нас ее преподают в некоторых школах. По программам истории и латыни.

— Знаю, — откликнулся он после паузы.

— Откуда вы знаете?

— Да… слышал. Но вернемся к корриде… На мой взгляд, посрамленным здесь всегда оказывается человек.

— Почему?

— Потому что люди обучаются бою с быками — а вот это уже самое настоящее преступление, ибо бык лишен такой возможности и сталкивается на арене с нападающим на него человеком только один раз в своей жизни. Если его не убьют на арене, то добьют в хлеву. В боязни человека, что бык может овладеть ремеслом боя лучше, чем специально обучаемый этому тореадор, есть нечто постыдное.

— Действительно постыдное, — горячо соглашается Доминика, и Асману на какое-то мгновение кажется, что перед ним Гейл, Гейл, всегда беспредельно искренняя и открытая, умевшая с такой глубокой убежденностью соглашаться с его мнениями, что, делясь с ней, он иногда и сам начинал верить в свою правоту больше, чем эта правота того порой заслуживала.

— Я рад, что вы со мной согласны. Ведь вообще-то все любители корриды, как дилетанты, так и относящие себя к знатокам, склонны считать ее схваткой между умом и грубой физической силой.

— Почему же быкам не позволяют проявить свой ум? Может быть, после двух-трех схваток, в которых им дали бы возможность участвовать, и они сравнялись бы в искусстве боя с тореро.

— Но тогда в мире не осталось бы ни одного тореро. Человек по-разному узурпирует свою неограниченную власть над животными. Мне порой кажется, что многие беды, подстерегающие человека в жизни, — это в известной мере плата за то, что он сотворил и творит с животными.

Доминика молча и по-прежнему с подкупающим вниманием смотрит ему в глаза и почти с такой же убежденностью в его правоте, как Гейл, с ним соглашается.

— Поэтому-то я с таким удовольствием, — заканчивает Асман, — выпиваю по утрам только стакан сока.

— Я это заметила.

— Заметили?

Доминика смущена. Она отпивает маленький глоток кофе, касается губами края рюмки с хересом и только после этого решается на стыдливое признание:

— Во время своего путешествия мы с Лукашем питались исключительно консервами, привезенными из Польши. Вы их видели, когда возле отеля ваша машина ударила нас в багажник…

— Мне, право, очень жаль…

— Нет-нет, я не об этом. Все, в конце концов, обернулось к лучшему, я потом вам расскажу. Так вот, ели мы с Лукашем эти свои консервы от самой польской границы до Мадрида: и в Чехословакии, и в Австрии, и в Швейцарии, и во Франции, и в Испании — всю дорогу одни консервы — говядина и свинина в собственном соку. А три дня в Мадриде решили провести как люди, ну, как те, кого зовут «валютные» люди… Не знаю, понимаете ли вы меня…

— Стараюсь…

— Так вот, в Мадриде — конец консервам и кемпингам — мы решили поселиться в настоящей гостинице и питаться нормально, тем более что я все еще надеялась продать свои килимы, которые так неожиданно купили именно вы.

— Они действительно очень хороши.

— Спасибо. — Доминика на секунду умолкла. — Жаль, что я не прихватила больше. Но я не о том. Итак, в Мадриде мы решили питаться в ресторане, не экономить и выбирать что-нибудь повкуснее, и тут, за первым же завтраком, вы… все испортили.

— Бог мой! Каким образом?

— Очень просто: я увидела на вашем столе всего стакан апельсинового сока, которым вы запивали сухарик.