Иначе обстояло дело с мечтой о Сальке Принц, из-за которой он тоже отвлекался от игры на фортепьяно. На офицерские сапоги он все же мог надеяться, на Сальку — нет. Впервые он увидел ее, когда она уже стала женой Исаака Принца, старшего из братьев фирмы «Исаак Принц и сыновья — Польский килим», а ее отец — Якуб Папеж — «Паровая мельница» в Надворной — всем и каждому в городе говорил, что Исаак взял в жены не какую-нибудь первую встречную, что дочь его учила философию во Львове, ходила в театры на все премьеры, в обществе могла изъясняться и по-французски, и по-немецки, а Цвейга целиком прочитала в  о р и г и н а л е. Всю значимость этого никто бы в полной мере не мог оценить, но тем не менее обстоятельство это сыграло свою роль в признании того, что Салька, дочь Якуба Папежа, особа — на фоне галицийского городка — вполне незаурядная. Когда она изредка вставала за прилавок магазина, задумчивая и презрительно-отсутствующая, Гелька, которая после смерти старой пани Принц вела хозяйство обоих братьев, а после обеда торговала в магазине, несчастная, некрасивая Гелька сразу превращалась в то, чем в действительности была, — в зачуханную еврейскую прислугу, и никто тогда уже не удивлялся, отчего это младший Принц никак не хочет на ней жениться, хотя не упускает случая задрать ей юбку на ворохе гуцульских килимов.

Присутствие Сальки изменило не только дом и магазин Принцев, но и ближайшую среду. В воздухе словно бы повеяло университетом, который она посещала во Львове, театрами, в которых бывала, а может, даже и чтением, которому предавалась в свободные минуты. Все становилось как бы праздничнее, чище и красивее, поднимаясь до уровня ее привычек и вкусов. Приезжали к ней подруги из Львова, и тогда даже бабушка поддавалась очарованию их щебетания и по-соседски порой заходила к Принцам по вечерам.

Он не упускал случая пойти вместе с бабушкой. Садился в уголок и смотрел на Сальку, смотрел, как она разговаривает, как смеется, как ест, словно голубь, глотая маленькие кусочки, как щурит глаза, раскрывает губы, как движутся ее смуглые изящные руки. Ему казалось, что он смотрит на еврейскую богоматерь, и это впечатление еще более усилилось, когда однажды Принцы — как принято у истинных аристократов — огласили, что Салька ждет ребенка.

Он тогда уже дружил с ней, хотя она была будущей матерью, а он — лишь четырнадцатилетним мальчишкой, но именно ему первому она сказала, что  э т о  у ж е  ш е в е л и т с я.

— Что? — потрясенно спросил он, не без основания чувствуя, что услышит нечто ужасное.

— Это, — сказала Салька, касаясь рукой своего живота. — Подойди, дай руку.

Он не сдвинулся с места, словно прирос к полу, а она звала его, маня пальцем.

— Подойди! Не бойся! Положи сюда руку.

Дрожа будто в лихорадке, он подошел и коснулся рукой твердого большого живота Сальки. Ему стало дурно, он едва не терял сознание, в то же время чувствуя, как странное какое-то тепло, исходящее от ее тела, разлилось по всему его телу, от кончиков пальцев отяжелевших ног до пульсирующих висков.

— Вот так, — шептала Салька. — Так… Я так все и представляла. Ты положишь на него руку, а он, когда вырастет, будет играть на пианино, как ты. Я так задумала, и никто об этом не знает, только ты и я.

Будущее материнство Сальки неожиданным образом изменило и судьбу младшего брата ее мужа, Пинкаса. Когда с Гелькой случилось то, что и должно было случиться с девушкой, слишком охотно дающей опрокидывать себя на вороха гуцульских килимов, она — хоть Пинкас и дал ей деньги, понуждая найти способ от  э т о г о  и з б а в и т ь с я, — сказала: нет! Слишком уж высоко вознесенной представилась ей Салька, чтобы не захотеть такого же почета и такой же высокой чести. Она пригрозила Пинкасу растрезвонить на все Залещики о своем положении, если он на ней не женится. Тот испугался. И после скромного, как бы стыдливого бракосочетания городок обрел еще одну пани Принц. Она ничем не напоминала еврейскую богоматерь, у нее была деревенская физиономия добровлянского парубка, но именно она, эта физиономия, в страшное для евреев время спасла ей жизнь.

Оба маленьких Принца явились на свет, когда над Европой уже начали сгущаться тучи. Впрочем, тут, в райской излучине Днестра, никто еще об этом не думал. Тут все шло своим чередом и обычным порядком текла повседневная жизнь. Единственным поводом для сплетен в городе была межа, которую Салька Папеж решила проложить между своей жизнью и жизнью Гельки, тоже, правда, носившей теперь фамилию Принц, но, что ни говори, все равно бывшей прислуги. Дом разделили пополам. Сад разделили пополам, и по обе стороны высокого забора украинские няньки баюкали подрастающих малышей. Когда ножки их окрепли, первые шаги повели их друг к другу, друг к другу потянулись сквозь штакетник ручонки, высовывались одинаково розовые язычки, вместе учились малыши произносить первые слова. Но стоило Сальке появиться в саду, как нянька тут же хватала ее малыша и оттаскивала от изгороди, от прилепившегося к ней с той стороны двоюродного брата. И никто тогда еще не предчувствовал, насколько близко время, которое уравняет их перед жестоким законом, сотворенным человеком против человека…

— Инквизиция? — повторил Асман вслед за миссис Брук. — Да, конечно, она замутняет облик Испании. Но человечество в последующие времена являло нам и более изощренные образцы жестокости, а история — хотя они у всех еще на памяти — старается о них забыть.

— Что вы имеете в виду? — спросила миссис Брук.

Он промолчал…

…Малыши Принц вместе с Салькой, Исааком и Пинкасом — как рассказала ему Гелька, появившаяся в его уборной после концерта в Нью-Йорке или каком-то другом городе, — погибли во время акции, проведенной гитлеровцами в городе. Ее не  д о б и л и, ей удалось доползти до сада жены вице-старосты и в обширных подвалах ее дома пересидеть до ухода немецких войск за Днестр. Бабушка, по словам Гельки, погибла раньше, в лагере, куда ее отправили в первые же дни, реквизировав лавку. Многие ночи он размышлял над самым болезненным в своей жизни вопросом: если бы тогда — в сентябре тридцать девятого — он не пошел за армией, если бы остался с бабушкой и при ней, смог бы он ее спасти или  т о л ь к о  погиб бы сам вместе с ней?

Он так и не в состоянии оказался понять, откуда тогда взялась в нем сила, сумевшая оторвать его от бабушки, от дома, от города, ставшего в те сентябрьские дни маленьким, провинциальным — в сравнении с тем, что позже переживали другие города, — адом.

Страшным событиям обычно предшествует период благостного покоя, который, впрочем, может быть, только кажется таким в сравнении с ними. Во всяком случае, то последнее лето в Залещиках было на редкость погожим и жарким, множество отдыхающих приехало из Варшавы и других городов Польши, на пляжах не хватало лежаков, в магазине с утра до вечера была давка, как во время престольного праздника. Бабушка тогда уже позволяла стоять за прилавком Самуильчику Блюменблау, страшно довольному своей новой ролью. И только когда из носа у него слишком уж капало, она отсылала его на кухню получше высморкаться. В эти минуты он пытался подменить Самуильчика, но бабушка не позволяла.

— Это не для тебя, — говорила она и обращалась при этом ко всем присутствовавшим в лавке, как бы призывая их в свидетели, что ее внук не для таких дел создан. — У тебя есть другие дела.

Однако он не шел играть, как она надеялась. Конечно, он ничего не предчувствовал, как и большинство людей в городе, в стране и в мире: тайные мобилизации приводили в боевую готовность полки и дивизии, дипломаты начинали изъясняться все определеннее, но жизнь по-прежнему катилась обычной своей колеей, и казалось, ничто не предвещает грозных перемен. И все-таки уже тогда — как он позже, через многие годы, осознал — бабушка уже тогда в двух разговорах с бароном как бы определила цезуру между временем уходящим и грядущим.

Первый разговор состоялся весной, когда барон привез в Залещики гостей на время цветения абрикосовых садов. Городок буквально тонул в белой дымке, а с румынской стороны, с отвесного склона холма, выглядел как свадебный букет, перевязанный блестящей лентой Днестра. Сладкий аромат выманивал из ульев пчел, будил в гнездах ос и шмелей. Радостное гудение стояло над городом. Барон возил своих гостей по узким улочкам Залещиков, получив в магистрате для них пропуска, водил по новому мосту в Румынию, чтобы оттуда, с того берега, показать белую красу садов, не обезображенную убогими домишками и развалинами, за двадцать послевоенных лет так и не восстановленными. Увы, с прогулок гости возвращались опять на виллу, и их нужно было чем-то кормить и поить.