— Быстро я? — впорхнула в комнату Доминика, кутаясь в огромное махровое полотенце.

— Молодец.

— Ты тоже не задерживайся. Можешь даже не бриться.

— Правда?

— Правда.

Он обнял ее, поцеловал во влажный еще после ванны нос.

— Поторопись, — мурлыкнула она.

Однако, выйдя из ванны, а пробыл он там и впрямь недолго, Лукаш увидел, что Доминика уже спит, чуть прикрывшись простыней, такая трогательно-крохотная на этой и правда необъятной кровати, слишком просторной для влюбленных, ищущих близости, но всегда тесной для тех, кто путешествует вместе, но уже без взаимного влечения и любви. Лукаш скользнул под простыню и, тесно прижавшись к Доминике, ждал, что она проснется. Нежно, едва касаясь губами, он целовал ее шею, спину, грудь. Она не просыпалась а, лишь слегка шевельнувшись, глубже зарылась головой в подушку. И ему вдруг стало жаль ее, ну зачем нарушать ее сон и покой. Ведь позади у них утомительный день, первый их день в Мадриде. А завтра — поездка в Прадо, бесконечные километры по залам этого огромного музея. Ей действительно следует отдохнуть. С минуту Лукаш лежал неподвижно, надеясь уснуть, но сон не приходил, он осторожно встал, натянул на Доминику простыню до светлой полоски на спине от купальника — в номере было довольно свежо, кондиционер работал безукоризненно.

Потом подошел к окну, распахнул его настежь — в лицо ударила волна горячего вечернего воздуха, жаром дышали раскаленные за день стены. На газоне посреди проезжей части улицы, где сплошным потоком мчались автомашины, кучка детишек прыгала через скакалку. В темноте ночи, рассеянной огнями уличных фонарей, четко вырисовывались скачущие пятнышки белых чулочек. Было уже около одиннадцати, но движение на улице не стихало и не спешили пока ко сну сидящие возле своих домов напротив люди. Они вынесли табуреты и стулья — в квартирах, вероятно, еще душнее, чем на улице, и даже насыщенный выхлопными газами воздух казался им свежее, чем пропитанные кухонным чадом стены и мебель жилищ.

Лукаш перевесился через подоконник. До́ма, в Варшаве, особенно когда он работал, визг детворы, игравшей под окнами, обычно раздражал его, теперь же он испытывал неодолимое желание услышать их крики, услышать голоса беседовавших возле домов людей, влиться в атмосферу их добрососедства, ощутить на себе гостеприимство улицы, насладиться  н е п о х о ж е с т ь ю  этого города, города, в котором, когда бы ни передавали по телевизору сводку погоды, всегда была самая высокая температура в Европе и в котором — когда в Варшаве лил непроходящий дождь — люди до полуночи сидели на улицах, чтоб вдохнуть глоток свежего воздуха.

Доминика шевельнулась в кровати, и он тут же прикрыл окно, боясь, как бы уличный шум не разбудил ее. Но едва она затихла, он вновь открыл его и, свесившись через подоконник, весь обратился в слух, стараясь выловить из уличного шума голоса ребятишек, без устали скакавших через веревку, и — хотя это было совершенно невероятно на таком расстоянии — уловить неспешный говор старых женщин на противоположной стороне улицы, время от времени склонявших друг к другу покрытые черными шалями головы, уловить напевную мелодичность мужских голосов в тот момент, когда мерцающие огоньки их сигарет притухали в стиснутых на коленях руках. В баре на углу, освещенном так ярко, что даже из окна отеля, несмотря на расстояние, отчетливо краснели крабы на больших блюдах в витрине, все еще толпились люди. Час назад они с Доминикой там ужинали, пристроившись к стойке, дивясь всему, что им подавали на картонных тарелочках. Им нравилось все, и даже то, что пол бара был сплошь усыпан мятыми салфетками, окурками, бумажными стаканчиками и посетители тонули в этом мусоре по самые щиколотки.

К отелю подкатил автобус, из него высыпала группа американских туристов, возбужденно переговариваясь. Собственно, Лукаш не слышал, на каком языке там, внизу, изъяснялись, но, проехав по пути в Мадрид через все наиболее посещаемые туристами города Европы, он теперь безошибочно определял, что эти далеко не молодые, но с идеально сохранившимися фигурами и элегантными прическами дамы, обвешанные фото- и кинокамерами, не знающие устали и ко всему проявляющие живейший интерес, — что эти прелестные пожилые женщины могут быть только американками. Сейчас они, одна за другой, выходили из автобуса, оживленные, возбужденные новым этапом путешествия, с радостной готовностью поглотить новые впечатления от еще одного уголка земного шара, который им посылала — правда, уже на склоне лет — сама жизнь. Они вырастили детей, схоронили мужей, получили по страховым полисам доллары, и вот теперь для них настало время подумать о себе.

В этом сугубо дамском сонмище мелькали и мужчины, но в столь малом числе, что сразу становилось ясно: они из тех, кто обрел значимость лишь через удачное решение своих матримониальных проблем то ли в силу чьей-то привязанности, то ли любви, то ли надежд на будущее, тогда как сами по себе они не приносили обществу никакой пользы. Примечательно — ни у одного из них не было ни кинокамер, ни фотоаппаратов; все внимание их поглощали только несессеры, сумки и сумочки, которые, в ожидании команды верховной правительницы всей этой группы, они собирали подле себя, словно выводок разбегавшихся цыплят. Наконец команда прозвучала, двери отеля широко распахнулись перед штурмующим дамским отрядом, в автобусе открылись багажники, и гостиничная обслуга принялась выгружать чемоданы.

Длилось все это довольно долго, и Лукаш решил, что дети уже убежали с невидимого теперь за автобусом газона, а с ними, прихватив стулья и табуреты, отправились спать и обитатели стоящих напротив домов. Но когда автобус американских туристов отъехал, свернув за угол, на стоянку, оказалось, что на улице ничего не изменилось: сплошные потоки автомобилей по-прежнему с обеих сторон обтекали зеленый газон с белыми пятнышками детских чулочек над вертящейся в воздухе скакалкой, а возле домов на противоположной стороне улицы все так же вспыхивали огоньки сигарет в руках мужчин и в обрамлении темных шалей белели лица женщин.

Но вот к ароматам испанской ночи примешался, поднимаясь снизу, запах кипящего оливкового масла — в кухне отеля для американских туристов готовили ужин.

Лукаш собрался было закрыть окно, но тут внимание его привлек подкативший к подъезду белый автомобиль. Из него вышел человек в такой же потертой куртке, как и у Джереми Асмана, и, похоже, того же возраста, что и Асман — во всяком случае, по ступеням он поднимался с явным трудом. Минуту спустя на улицу выбежал гостиничный бой, проворно извлек из багажника чемоданы, оставил их под присмотром портье и, усевшись за руль, отогнал машину на паркинг. Лукашу подумалось, что когда-нибудь, возможно, и они с Доминикой вот так же смогут пользоваться услугами боев и портье, чего сейчас (из-за невозможности давать чаевые) старательно избегают. Правда, тут же пришла и другая мысль: увы, достаток, как правило, приходит вместе с одышкой при подъеме по совсем не крутой лестнице, значит, это счастье, что он сам, без посторонней помощи, может пока легко внести тяжелый чемодан даже после самого утомительного путешествия.

Внутренне улыбаясь, он прикрыл окно и, юркнув под крахмальную простыню, прижался к сонной Доминике. Она шевельнулась, наверное, даже проснулась, но он дал ей снова уснуть; с него довольно и того, что она просто есть. Им еще только предстоит то чудесное восхождение, которое именуется жизнью, — и чего бы оно стоило без любви, без страсти и таинства? А у этих богачей в вызывающе потрепанных куртках, небрежно швыряющих ключи от машин гостиничным боям, чтобы те отогнали их на стоянку, все уже в прошлом.

II

— Если бы она родилась мужчиной, наверняка стала бы генералом, — заметил Лукаш, наблюдая, как руководительница американской группы рассаживает своих туристок за столики гостиничного кафе.

— От силы капралом, — пожала плечами Доминика, старательно выскребая с блюдечка остатки джема.