Почему, почему эти проклятые церковники у себя на пригорке все окопы вырыли давно, ещё до морозов, до того, когда земля на удары штыком лопаты стала отзываться глухим звоном? Не иначе — предвидели, предполагали осаду и штурм, — вот и готовились! А почему готовились?.. Постоянно метавшийся по скоплениям «отрядников» Мундель — где больше трёх человек, там тут же появлялась и его долговязая фигура с неизменным обтрёпанным рыжим портфелем, — тут же многословно и с жаром объяснял почему: что честным-то людям ни к чему отгораживаться окопами, не пускать к себе. Что заранее «они» готовились — «…гнусные ублюдки и упыри, пожиратели детей, извращённые лижущие подстилки своих крысиных фюреров — проклятого Хоря и преданного анафеме, позорящего церковь негодяя — псевдо-священника Андрея, развратного мерзкого убийцы, наслаждающегося кровью и болью детей Озерья, ночного кровососа и мучителя безвинных детских душ!» — пропагандист был красноречив и образен в сравнениях, хотя и, надо сказать, часто повторялся. К чему готовились «они»? А вот к этому! — украсть принадлежавшие «народу Озерья» (он всё чаще стал так и говорить: «народ Озерья») продукты — и спрятаться, отстреливаясь, за окопами! Обжираться, и смеяться над честными тружениками; наслаждаться нашими мучениями!

Часто он приводил с собой Клавку Бердникову; которая, как все знали, была около месяца «в плену» у «церковников»; и которую не так давно, буквально накануне этой вот диверсии, с пригорка отпустили.

Никто не вспоминал, что поначалу-то она несла какую-то странную ересь: что, мол, там, на пригорке, «все живут дружно»; вместе много работают и вместе молятся; и что к ней относились хорошо, лечили… Теперь, пряча потухший взгляд, она лепетала заученно: что «они там обжираются» — при этом перечисляла чем именно, вызывая голодные спазмы молодых желудков; при этом «там» издеваются над жителями Озерья, при каждой трапезе со смехом вспоминая, как облапошили «этих простофиль», украв однажды ночью у них всю заготовленную на зиму сельхозпродукцию. Как «там, в чёрной церкви» проводят «чёрные мессы», призывая дьявола и поклоняясь его изображению, которое само собой, тайной чародейской силой, проступило на стене «этого проклятого богом храма». Как из поллитровых баночек пьют, причащаясь Сатане, кровь тайно убитых в Озерье деток. Как планируют по весне добить всех Озерских; а кого не убьют — тех обратят в рабство… Слушалось это как вольный пересказ фильма ужасов ещё той, киношной, эпохи.

Мунделя и её слушали угрюмо: во-первых, не слушать, или, не дай бог, вставлять реплики было опасно — он тут же жаловался Харону, и провинившегося направляли на самые трудные работы; во-вторых это было хоть какое-то, но развлечение — стоишь, слушаешь этого тощего длинного ублюдка с фанатично горящими глазами, или явно чокнутую бабу, — и вроде как при деле, можно отдохнуть от махания лопатой; в третьих — всё это реально заряжало ненавистью… Нельзя, нельзя было вот так-то вот запрячь бывших городских мальчиков на тяжёлые, холодные, мерзкие работы с кормёжкой впроголодь — и чтобы вскипающий внутри протест не нашёл выхода какой-нибудь дикой выходкой. Копящаяся внутри злость требовала выхода — и, частично выплёскиваясь на более слабых, таких как Толстый, или пригнанных на земляные работы жителях Озерья; но в то же время и копилась, аккумулировалась на одной цели: взять любой ценой Пригорок; терзать и убивать тамошних обитателей, которые, конечно же, и виноваты во всём этом… в этом холоде; плохой негреющей одежде; негодной кормёжке. В звериной злобе Гришки; высокомерии и презрении «никоновских» из его отряда, считающих себя тут людьми первого сорта…

Уже никто не вспоминал, как, было дело, вместе, рядом, работали на полях летом; как ухлёстывали за девчонками-коммунарками; как устраивали общие «танцы», — всё это было как в другом мире, таком же далёком, как горячие батареи в уютных квартирах, наполненный всевозможной снедью холодильник и безлимитный шустрый интернет… Теперь это были ВРАГИ, которых нужно было непременно захватить, наказать, убить; топтать и рвать на куски этими же вот лопатами, кирками, штыками СКСов; — а потом расслабиться, отдохнуть, захватив их зимние запасы!

А запасов, казалось, на пригорке было много! — периодически оттуда долетал запах дыма из труб, казалось, смешанный с запахами чего-то съестного, вкусного!.. Они и печи там постоянно топят, сволочи, гады! — назаготовляли себе летом дров! В Озерье с дровами было плохо; топливом на зиму озаботились немногие, что для в основном городских жителей было неудивительно… Теперь, чтобы не переться в лес по сугробам, ломали на дрова заборы; и, особенно, те несколько совсем уже развалившихся домов с сараями на окраине деревне, где давно уже никто не жил.

Ни Витька, ни староста уже не обращали на это внимания — пусть ломают! Так же буднично прошло и известие о том, что в старом погребе одного из этих домов был обнаружен старый полуразложившийся труп мужчины — по некоторым признакам, по одежде — давно пропавшего Ромы. Всем было уже наплевать — насмотрелись уже на трупы. Даже Кристинка и Альбертик-Джимми не проявили к «находке» интереса — погибший неведомой смертью папа их больше не интересовал. Труп так и остался лежать в разломанном погребе. Вот если бы вместе с ним нашли его золото!.. Но золото пропало…

Облегчение на земляных работах выпало всвязи с тем, что Гришкины бойцы, отправленные «в рейд», пригнали откуда-то из-под Никоновки два десятка рабов — в основном мужиков, чем-то провинившихся перед «новой властью». Обращались с ними ещё более зверски нежели с деревенскими — деревенских презирали, этих — ненавидели. Непонятно за что; возможно просто так — за то, что новые люди. Разговаривать с ними на отвлечённые темы запрещалось — никто и не разговаривал.

Для них были перекрыты наподобии землянки несколько окопов, — там они и спали.

Обмороженные и кашляющие озерские с облегчением расползлись по домам…

В казарме было пусто, холодно и уныло.

С приглушенным воем, напоминающим стон, на койку с застонавшей пружинной сеткой обрушился Юрка Шевцов, «Швец»:

— Бляяяя, как же меня это всё за-е-ба-ло!!

Отзывом послужили несколько разнообразных, но схожих по идее матерных выражений.

— Суки! Куда подушка делась?? Толстый! — метнись сюда, помоги снять валенки! — и задрал ноги, на которых красовались его гордость — раньше белые, а теперь пепельно-серые толстые, с подшитой подошвой и вышитыми цветными нитками, с бисером, голяшками, валенки. В своё время снятые с одного старого хмыря, бредущего со старухой по обочине «их дороги».

Подошедший унылый Толстый ухватился за валенок и стал стаскивать его с ноги.

Харон, придерживая на ляжке болтающуюся деревянную обшарпанную кобуру с маузером, распоряжался:

— Вяленый, проверь, чо там с генератором! Эй, кто-нибудь — упал на велик, — греться! Ссуко, чо так холодно?? Волк, метнулся за дровами, быстррра! Вон, возьми себе в прихват ещё кого из молодых. Где?.. Я хэ зэ где, поня́л?? Спиздите где-нибудь. Вон, у Валерьевны конфискуйте — у ней есть. Нихера не «Хронов велел», — а сами, сами! Привыкли, нах, за меня прятаться! Селёдка, метнулся к Раисе, — чо там со жратвой? — Хотон сказал она сегодня «обеспечивающая». Поторопи, нах! Лещь, дай сюда сумку… во! Носки привезли — на всех! Новые носки — вникаете?? Каждому по две пары… И рукавицы. Живём, братва!

Толстого опять выгнали на улицу и погнали тырить дрова. Называлось это красиво: «самоснабжение». Заключалось обычно — если не было времени или дневальным было лень, — в воровстве дров у соседей. Соседи, не будь дураки, расходный запас дров старались держать дома; тогда воровалось и разламывалось на дрова что-нибудь другое — доска из забора или стена сарая, например. Обычно хозяева, даже если и видели беспредел в окно, предпочитали не возникать…

Пока в казарме усилиями «молодых» создавались сносные условия для жизни, Харон в кругу «дедов», а проще сказать — особо наглых приближённых, — распределял прибывшие из Никоновки «ништяки»: носки, шарфы, несколько пар разномастных перчаток и три пары тёплых берцев.