— Это надо её найти сначала, потом в неё заглянуть… А хрен знает, там же, говорят, потёмки! Хы. Не впускать же бога в потёмки!

— Бабах, слышь, Джексон! Как думаешь, есть у меня душа?

— А как же. У всех есть. Говорят.

— Ого. А чо спорил тогда?

— Из вредности.

— А в душе у меня чо, как думаешь?

— Хы. «Есть люди, у кого в душе бог. Есть люди у кого в душе дьявол. А есть люди у кого внутри только глисты…»

— Ты на чо это намекаешь??

— Ни на чо. Просто к слову пришлось.

— К слову… А бог есть?

— «Все люди верят. Одни верят, что бог есть; другие что его нет. И то и другое недоказуемо». Хы. Это из «Берегись автомобиля».

— Задрал. А сам ты как думаешь?

— Я думаю, что если не заколбасят нас тут, то я женюсь!

— Ого. На ком?

— Не решил ещё.

— Трудный выбор, гы. Понимаю…

— А ты сам как-то… Прям непохоже на тебя.

— Угу. Есть такое дело. Сам удивляюсь чо-то.

— Толян, слышь, Толян! — позвал Сергей, — Я тоже, может, женюсь!

Толик с шорохом сел.

— Блин, Толян, одеяло!

— Вы чо, сговорились тут, что ли?? Женятся они! Ты-то… Аааа!.. С этой, с азиаткой этой завязался?? То-то я смотрю, пропал и с концами!

— Чо ты орёшь; Вовчика разбудишь!

— Женится он! Я тебе женюсь!

— А чо? Нельзя что ли?

— Домой вернёмся; вот брателло пусть тебе разрешает! Офигели совсем! Две недели тут, а они уже жениться надумали! Оба! С ума, что ли, посходили??

— А что такого?

— Что, так нельзя жить что ли? Нафига жениться??

— Тут поп есть. Обвенчает. Бабам это важно. И вообще — прикольно же!

— Ты, Бабах, я смотрю, вообще живёшь ради прикола!

— Не. Но и это тоже…

Помолчали. Потом Толик лёг, повозился, устраиваясь, и, зевнув, сказал:

— Нам бы ещё выжить тут… Видишь, крепко как прихватили… Завязли мы тут, пацаны; там брателло, небось, по потолку ходит! Ладно. Будем поглядеть. Как ситуация сложится. Вот, как Отец Андрей говорит: всё в руках божьих. Вот и поглядим, что он нам из своих рук покажет… Может, будет… это… знамение какое, или ещё что…

Часть 4. ПОДГОТОВКА К РАСПРАВЕ

«ЧМО ПО ЖИЗНИ» ИЛИ ДЕДОВЩИНА КАК ОСНОВА ДИСЦИПЛИНЫ

— Двигай скорей своей толстой жопой! — увесистый пинок в задницу Николаю, которого давно уже в хроновском отряде звали только по погонялу «Толстый», придал тому ускорение на входе в казарму.

Николай не возражал; он давно уже потерял то эфемерное самоощущение, которое в книгах называли «чувством собственного достоинства», и которое, судя по всему, авторы умных книжек высоко ценили в себе и в окружающих.

Но лелеять своё «чувство достоинства» хорошо дома, в тепле, в цивилизации; где за него, помимо тебя самого, случись что, заступятся и окружающие; и папа, и, в конце концов, полиция. Очень сложно сохранять это самое «чувство», когда ты не привык с детства за него драться; когда ты привык, что это самое твоё достоинство автоматически защищает всё общество, вся «цивилизация», начиная от воспитательницы в детском саду, и до всей мощи правоохранительной системы.

Когда же «цивилизация» по большей части кончилась, с нею неожиданно кончились не только те материальные, всем известные и понятные блага, такие, как хорошая непыльная работа, изобилие товаров в магазине, электричество в розетке и вода в кране; но кончились и те эфемерные, но очень, оказывается, существенные во взаимоотношениях моменты, определяющие «социальную иерархию», безопасность в группе, весь порядок жизни. Теперь свой «уровень» нужно было отстаивать; а как это делать, когда этого никогда не приходилось делать раньше?.. Если не умеешь? Хорошо тем, кто «рос на улице»; а каково «домашнему мальчику», любимому ребёнку обеспеченных (в прошлом), любящих родителей. Когда к этому нет ни навыков, ни физических потенций, ни, что самое важное, характера. Оставалось терпеть и на что-то надеяться. «Толстый», давно уже переставший быть собственно толстым, так и делал: терпел и надеялся. Когда-то и как-то это должно было кончиться; ведь в фильмах, которые ему, да и подавляющему числу его сверстников, заменяли жизненный опыт, всё всегда кончалось хорошо: затюканный несмелый главный герой вдруг становился героем подлинным, затмевая силой и доблестью всех своих прошлых обидчиков. Для этого в кино было достаточно чтобы героя укусил некий специальный паук; либо в нём проснулась бы надёжно спрятанная, но вдруг актуализированная кем-то героическая личность.

В жизни с этим было сложнее. Оставалось терпеть и на что-то надеяться. В армии, в этом жестоком мире молодых мужчин, цивилизованном подобии собачьей стаи, таких как Толстый, Кислый и Голый без выдумки называли «чуханами по жизни». Но в армии можно было ждать «дембель», который, как известно, «неизбежен как импотенция». Здесь же, в захолустной деревне, среди более успешных в отстаивании своего места в жизни парней, оставалось надеяться на чудо, и ждать ночи, когда можно будет забыться благословенным сном без сновидений. Если, конечно, опять по беспределу не поставят дневальным… Хорошо ещё что не заболел. Видимо, мама на небесах молилась за своего сыночка — сейчас заболеть, простудиться Толстому было бы равносильно смерти. Никто и никак не разбежался бы его лечить. Но пронесло…

Смена закончилась, и «бригада номер один» Харона, Хронова Витьки, вернулась в свой «пункт постоянной дислокации» — в бывшую контору, в бывшее «коммунарское общежитие». Сейчас это была казарма «Отряда имени Че Гевары» — как раньше высокопарно называл свою небольшую банду Витька. И даже над входом висело знамя со всем знакомым профилем-логотипом товарища Че, — который наверняка бы в могиле перевернулся, узнай он, над каким гадюшником висит тряпка с его образом.

Флаг этот, «знамя отряда», сотворил в своё время Сашка Веретенников, бывший в Мувске каким-то художником-дизайнером, и оттого разбиравшимся в изобразительном искусстве. Флаг получился стильный, в три краски; Сашка создавал его со знанием дела, какими-то своими специальными красками; закреплял изображение, проглаживая его горячим утюгом… Но нет, нет в жизни ничего вечного, надёжного, постоянного! — несмотря на все Сашкины труды флаг выцвел, обтрепался под осенними ветрами; и даже кое-где потёк, — теперь казалось, что Товарищ Че оплакивает свою и отряда незавидную участь. И подправить изображение было некому: самого Веретенникова ведь «использовали», — для морального давления на население Озерья и сплочения отрядовцев назначили крайним после взрыва и пожара, заполошной перестрелки и бегства; и казнили прилюдно, обозвав убийство красиво — «децимацией».

Так что художник сейчас лежал на кладбище; а его творение, флаг, уже никому не интересный и не возбуждающий никаких абсолютно ассоциаций с героическим прошлым изображённого на нём человека, тем не менее привычно и уныло висел над входом, изредка всколыхиваясь под порывами зимнего ветра.

Да, сегодня и завтра можно было отдохнуть: отоспаться в тепле, починить одежду, постираться, и, даже может быть, если получится, помыться в бане. Это казалось уже каким-то малореальным счастьем — отогреться в жарко натопленной бане; отдышаться горячим паром, а не пронзительно-холодным зимним ветром: половина отряда кашляла, некоторые уже и с рвущим душу хрипом, что показало бы знающему человеку, что человек стоит на грани острого бронхита, или, того хуже, пневмонии — в поле по злой воле Гришки приходилось несколько дней без смены спать в мёрзлых, только что выкопанных траншеях, обогреваясь жалкими кострами.

Гришка как взбесился после того ночного происшествия. Не давал ни отдыху, ни расслабиться — кроме как стоять в караулах вокруг взятого в блокаду пригорка, готовясь отразить любую вылазку, и подгонять работающих деревенских, зачастую — своих же родителей; приходилось и самим махать лопатами и кайлами, обустраивая «стрелковые ячейки», как называл Гришка эти мелкие могилки; приспосабливать их для обороны. Суетившийся тут и там Хотон показывал как. Но Хотон хоть уходил спать в деревню — отрядовцам это запрещалось…