Обманывают друг друга, лелеют жалкую надежду разрешить подступ к соблазну и окружают свой маленький праздник новогодними свечами, разнаряженной елкой в крупных неоновых шарах, в которые можно глядеться, как в самовар, удивляясь своему уродству, сближают бокалы и бросают друг в друга пригоршни конфетти.

Снег потихоньку подваливает, убеляя землю, поля и тротуары. Этот летящий снег вселяет радостную надежду, что Новый год удастся, будет феерическим. Рисуются катания в санях, нечаянные поцелуи и оргии в лесу у костра под мохнатой елью. Ночь темна, звезды далеко, они терпеливо смотрят, как род людской копошится. Мокрый снег лепит за воротник и тает на щеках, онемевшие от холода руки горят, а буйная голова просит еще вина.

Так люди, сами не зная, что делают, готовятся обмануть себя на миг и превращаются в одержимых. Снег неустанно валит и валит, покрывает реку белым саваном, топит в белом мраке дальние деревни и засыпает березы. Этот белый бред усыпляет человеческую совесть и подает такие надежды, объяснить которые не в силах ни один смертный, готовящийся к Новому году.

В снежном вихре, его искрящихся колючках, как в пляске ведьм, тонет вдали мрачное видение. Это огромный больничный корпус на отшибе, похожий на Бастилию. Тускло горят в снежном потопе печальные глаза окон, струятся церковными свечками. Там, в больничных палатах, на Новый год умирают несчастные, выстрадавшие за грехи тех, кто будет сегодня веселиться, не подозревая о существовании болей, одиночества, страха перед смертью и отупения от постигшей участи.

В тускло освещенной палате лежит молодая девушка, невеста Христова. Она безропотна, молчалива и уже не сопротивляется воле врачей, которые пробуют на ней свою беспомощность в новых попытках отравить ее лекарствами. Ей все равно, она ничего не желает, одета в длинную ночную рубашку. Глаза ее чисты, лоб ясен, холодные пальчики похожи на восковые свечки, с чернильными точками под ногтями. В палате пахнет карболкой, ее кормят плоской рисовой котлеткой в черном соусе. Прекрасное лицо ее светится тем райским сиянием, которое приобщает ее к лику святых.

В новогоднюю ночь врачи трусливо пробегают по коридору, как ночные шакалы, и прячутся от больных. Они отбывают повинность, тяготятся неудержимым стремлением побросать все к черту и в мыслях уже пребывают за праздничным столом, где стреляют пробки шампанского и раздается легкомысленный женский смех и грубые утробные ноты щеголей, надевших сегодня запонки. В новогоднюю ночь врачи испытывают особую ненависть к больным. Их больше занимают фальшивые поздравления и глупые пожелания, надоевшие в открытках, как звукозапись, по сравнению с которой живое звучание в зале котируется совсем на другом уровне.

Снег продолжает валить, обещая новогоднее торжество. Сиротливая больница назойливо маячит, как крик души среди сказочно разыгравшейся стихии.

Веселятся, хмелеют, затевают танцы, кружат в полумраке в тесной комнатке, прижав детское тельце партнерши грубой ладонью ненасытного самца, и нашептывают тельцу сказки. Сказки сладко туманят голову, не привыкшую к спиртному. Овца решает довериться волку и находит его привлекательным — и как она раньше этого не замечала! А виноваты в этом запонки.

Соперница сбесилась и закрылась в ванной. Бог знает что у нее на уме: ведь там на полке стоят склянки с ядами, которыми моют стекла и морят тараканов. С ней не стал танцевать капитан, испугавшийся жены. Такую невинность она позволила бы.

Толстая свеча оплыла и жарко потрескивает. Полночь. Капитан сквозь винные пары отваживается проверить, жива ли зазноба, уж очень много было выпито. Он тихонько зовет ее из ванной и не получает ответа, взбалмошная тиранка заупрямилась и выдерживает характер.

Вдруг раздается стук в дверь. На пороге стоит заиндевевший незнакомец. Он напоминает призрака, пришедшего заказать реквием. В такой час не приходят без причины, видно, он принес дурную весть. Не решаясь войти, мнется и не знает, как выдавить из себя то, что ему поручено. Преодолев огромное расстояние пешком, потому что в такой час транспорта нет, он заявляет, что сегодня, в эту новогоднюю ночь, у капитана умер отец, которого все забросили и перестали признавать, потому что он стар и неинтересен.

Тайна

Что я такое? Откуда я взялся, почему мне трудно влачить существование, почему неустанно работает мозг? Вот я вижу других, таких же, как я, людей, но не могу понять в них то, что есть во мне; порой вообще не знаю, существуют ли они помимо меня, а себя ощущаю постоянно. Ни на минуту не прекращается это ощущение самого себя — эта вечная работа, тяготение собой и бесконечными желаниями.

Часто задумываешься, как понять, почувствовать это в других, неужели они так же устроены и так же не понимают меня? Эта разобщенность между людьми похожа на барьер, ограждающий нас от мертвых, не могущих рассказать нам, что за пределами жизни. Это пропасть, которую нельзя измерить, как и нельзя победить смерть.

Иногда думаешь: а что было бы, если б меня не было вообще? Кто тогда ощущал и понимал бы все это? Зачем меня породили, кто это сделал, по чьей воле меня посеяли в мир? Может, было бы лучше, если б меня не было: не надо было бы страдать, бороться с временем, умирать… Но раз богу было угодно не обойтись без меня, значит, во мне божественный огонь, который я сам ощущаю, и я бессмертен!

Вот мы каждый день засыпаем — умираем, просыпаемся — воскресаем. Эта притча — символ нашего настоящего воскресения, но мы не верим в это, потому что не верим даже людям, делающим для нас добро. Посмотрите на природу, этого вечного учителя: она никогда не устанет умирать и вновь воскресать! Она прощает нам слабость нашего зрения и без конца напоминает об одном и том же. Так все терпящий бог милостиво прощает нам грехи наши.

А в чем же настоящее наше воскресение? Уж не в делах ли наших? Конечно, нет. Гейне сказал: «Слава напоминает мозговую кость, которую мясник подкладывает в корзинку покупателю». Наши заслуги в философии и всякая добродетель не спасут нас от смерти и не продлят жизнь ни на миг. Занимаемся же мы фетишизмом в силу привычки, бедности и утраты чувства свободы, о которой мы со временем забываем и слепнем, как лошадь, опущенная в шахту. Нет, воскресение не в этом, — это тайна.

В мире много людей, которые лучше меня: они талантливее, красивее и здоровее духом. Но какое влияние они оказывают на меня? Что между нами общего? Мне не дано понять и осмыслить их жизнь, так сказать, перейти в них. Как я могу почувствовать боль, если уколоть булавкой постороннего? Возможно ли нам, людям, понять тайные явления, происходящие в организме дерева, век которого многократно длиннее человеческого? Мечников сказал, что человек должен жить 130 лет, Адам жил 998 лет. Значит, человеку и дереву отпущен одинаковый срок, но дерево, как существо, не способное грешить, сохранило свое первозданное назначение, а человек растлил себя грехами.

Другой раз думаешь, что вот в мире только я один и есть. И никогда в голову не придет мысль, что другие думают об этом так же. Это называется изгнанием из рая, отторжением от материнского тела, потому что утрачена возможность слиться с мировым «Я». Нас связывают только условности, да и продиктованы они порой деспотами.

Наша душа закована в плоть, от которой мы не в состоянии избавиться, и отделена от так называемой «мировой души», как капля ртути в разбитом термометре; эти капли, мелкие шарики, которые нельзя взять рукой, обладают способностью сливаться с другими каплями и наделены также и другой способностью — дробиться на множество более мелких шариков. Нам не дано понять этого механизма; вечная жажда узнать что-либо о мироустройстве изнуряет нас и сводит с ума недоступностью, но беспомощным насекомым, населяющим земную поверхность, не дано проникнуть в тайну. Насекомые населяют землю тонким слоем пыли, их даже хоронят на незначительную глубину, и они, превращаясь в навоз, годны лишь для удобрения земли.