Вся картина состоит из сплошного смешения гор с облаками, окутывающими их верхушки, заслоняющими их, заставляющими думать, что гора низкая, кончается там, где резко очерчивает ее снежный пласт Облака, как дым, сыплющийся с неба вниз, растворяются рваными хлопьями, ниже которых сверкает целая страна серебряных верхушек, плавно уходящих вдаль, скрывающихся от глаза и тонущих за горизонтом, где творится страшное: хмурые облака все больше властвуют там, горы кажутся бесконечно далекими, мутно-зелеными и в этой сплошной грязно-изумрудной мути, теряющейся в далеком солнечном свете, уходят далеко-далеко, к Ледовитому океану.

Раньше, когда еще не летал на самолете, испытывал страх высоты, сейчас — наоборот, восхищаешься этой высотой, жадно смотришь вниз и с чувством умиления рассматриваешь квадратики пашен, изумляешься, как удалось так ровно проложить дорогу, будто проведенную по линейке. А вон уж не так далеко железная дорога со столбами-спичками; по ним очень медленно, гладко движется крошечный поезд, однако относительно поезда спички бегут одна за другой довольно быстро.

Робкие и небритые инородцы в огромных ратиновых кепках ведут себя в самолете тихо, как новички; видно, летят в первый раз.

Вот пролетаем над огромным озером — сплошная темная гладь воды, на фоне ее крыло самолета, на котором написано: «Не браться». Какой бессмыслицей кажутся эти слова тут, на высоте, где даже внизу господствует бескрайняя пучина черной воды…

Вспоминаю, как летели однажды над Тобольском, затопленным весенним разливом. Картина жуткая и унылая: океан серой воды, из которой торчат верхушки тобольского кремля, — более ничего не видно за сотни километров. Крыло мягко кренится набок, небо и вода перекашиваются, принимают почти вертикальное положение, и мы избавляемся от пучины: пошла опять жухлая зелень, вся как карта, покрытая змеями рек и речек причудливой петлистой формы.

Кто не видел сверху, как текут реки, тот должен изумиться их извилистости и капризам, совсем не похожим на топографическое изображение. На карте река напоминает ветвь дерева, с самолета — сжатую змею. Она течет, все время образуя петли, извиваясь и поворачивая вспять, будто что-то рассказывая на непонятном языке. По воде можно плыть и продолжать оставаться на одном месте. Крупные реки толстые, темно-стальные, с зеленым дном уходят вдаль, так и не удается проследить за ними. Видно, как деревья, стеной стоящие на берегу, отбрасывают на воду светлые тени.

На обратном пути, когда все больше и больше удаляемся от севера, снегу становится меньше, вот он совсем исчезает, наступает другой климат. Появляются стога сена. Они кажутся маленькими шапочками, равно как и лес, состоящий из таких же шапок-верхушек, только рыжих, сильно поредевших, и зеленых — густых, не подверженных влиянию осени. Посреди леса обнаруживается просека, на ней дорога в зеркальных лужах и круглая площадка с вышкой посередине.

Восторг от полета вытесняет совершенно прежнее критическое отношение к воздухоплаванию, начинаешь смотреть другими глазами на многие вещи. Испытываешь небывалую радость от сознания, что такое огромное расстояние преодолели за каких-то несколько часов… Напоследок еще раз смотришь вниз, мысленно соизмеряешь, достанет ли тебя человек снизу, способный на любые дьявольские выходки, и чувствуешь вандализм подобной попытки.

Проходит два часа, скоро город, а его все нет. Заглядываешь в кабину и кричишь пилоту на ухо, не замечая наушников: «Долго еще лететь?» Снимает наушники и громко отвечает: «Еще десять минут!»

В продолжение этих десяти минут жадно всматриваешься в даль: не покажется ли что-либо, напоминающее город? Город появился внезапно. Пошли на снижение. Как быстро и плавно летели под нами большие дома, похожие на правильные коробки, разбросанные косяками, ровные, как струны, шоссейные дороги с движущимися по ним автомобилями, почти соревнующимися с нами в скорости. Потом все это пропало, и опять появились зеленые холмы, но зато так низко, что хорошо ощутилась наша скорость, совсем небольшая. И было удивительно непонятно, почему самолет не падает, за счет чего держится в воздухе?

На время выключился мотор, и самолет стал планировать, как парящая птица. Наконец скорость вроде бы немного прибавилась. Быстро и неожиданно снизились до самой земли, самолет мягко ударился резиновыми колесами и запрыгал по кочкам, оставляя после себя бегущие полосы вместо предметов в окне иллюминатора. Когда все кончилось, мотор заглох и стало тихо, быстро распахнулась дверь кабины и оттуда вырвались на свободу пилоты — простые деревенские ребята.

Медведь из Буссето

Еще никто с такой небывалой силой страсти не мог выразить человеческие чувства, как Верди в опере «Риголетто». Россини сказал о нем: «В его произведениях чувствуется необузданный талант. Мне очень нравится почти дикарская натура этого композитора, а также огромная сила, которая присуща ему в выражении страстей… Верди — художник, обладающий меланхолически серьезным характером. Его музыка имеет мрачный и печальный колорит, полностью являющийся следствием его характера, и именно поэтому он необычайно ценен. Он скоро заставит нас всех завидовать ему. Его способ выражения страстей не похож на способ ни одного композитора, как современного ему, так и предшественников».

Способ выражения страстей у этого великого итальянца именно таков. Этот способ напоминает механизм действия затянутой пружины, в которой скрыта необузданная сила, дремлющая в оковах; и если эта сила вырывается наружу, ничто не может набросить на нее узду.

Благородство и правдивость, с какими Верди изображает явления, приобретают характер настолько напряженный и исчерпывающий, что постоянно граничит с гиперболичностью, но никогда не переходит в нее. И это вечное пребывание на грани, разделяющей перенасыщенность от грубости, эта боязнь взрыва доводит нервное напряжение до экстаза, заставляет пребывать в каком-то сладком дурмане. Его кульминации приводят душу в такой трепет, обладают такой неограниченной властью над нею, что не хватает потока слез, чтобы отблагодарить творца: здесь мало океана слез…

Все образы «Риголетто» подчинены друг другу, у каждого своя роль, изображенная музыкально-литературно и развернутая по степени старшинства, как солдаты на бранном поле, умирающие в том чине, в котором пребывали. Но индивидуальные особенности каждого обрисованы с филигранной точностью, с какой вырисовывает миниатюрист свои головки на эмалях. Взять хотя бы бандита Спарафучилле. Он изображен примитивно, как бык, который может только нагнуть голову и боднуть рогом. Его реплика коротка и устрашима: он твердо знает свое дело, порученное ему князем преисподней.

В проходящих сценах, изображенных короткими хорами, драматизм достигает наивысшего напряжения. Благодаря ритмической пульсации и мелодическому остроумию хоры звучат подпугивающе, напоминают алмаз, блещущий впотьмах.

Оркестр оперы мрачен. Даже в бравурной музыке бала нет веселья, а только настороженность, пахнет грозой и замысловатым смехом сквозь слезы. Цельность колорита оперы сгущает картинность обстановки и еще больше насыщает ее лейтмотивностью содержания. Кто еще мог в сцене ночной грозы так изобретательно додуматься применить мужской хор с закрытым ртом, подражающий завыванию ветра? Ненасытная жадность к средствам выразительности, стремление к бесконечному совершенству и ломка форм делают Верди похожим на скрягу, черпающего из своего таланта бесконечные сокровища. В этом отношении он был в форменном смысле неиссякаемым бездонным кладезем.

Все самые жизнеспособные мелодии, утвердившиеся в литературе, не сходящие с уст меломанов, принадлежат Верди. В этом отношении он перещеголял всех композиторов, живших до и после него. Когда незадачливые сочинители говорят, что вся музыка уже давно написана, то в этом, по крайней мере, не без преувеличения можно было бы упрекнуть Верди.