— Теперешний век человеческий короток, некогда оставлять.

— Практика подсказывает обратное.

— Оставим этот разговор, мы ничего не можем изменить, нужно переделывать нравы.

— В том-то и дело: крах надвигается из-за глупости лишних людей. Своим ничтожеством они погубили все прекрасное, это апокалиптические гунны. Раньше в Италии в целях получения высоких теноров кастрировали достойных людей. Сейчас нужно кастрировать всех подряд, кто не удостоился отведать мальтузианской просвиры.

— Ты — фашист!

— Нет, философ!

— Замолчите, имейте совесть, вы не на поминках! — урезонила их старушка в черном.

— Ну ладно, а кто зять по специальности?

Сократ всегда любил блеснуть словечком, выкопать такое, что могло бы озадачить любого филолога. Убить собеседника своей эрудицией было для него смыслом жизни. А тут представился случай отличиться, какой каждому из нас выпадает раз в жизни. Возможно ли отказаться от соблазна? Имея в виду нейрохирурга, он гордо отрапортовал:

— Мозговик!

Очерки

Современная Евтерпа

Сейчас посмотрел по телевидению выступление домристки Тамары Вольской. Эта скромная женщина с лошадиным именем явила собой образец феноменальной виртуозности. Она показала, как нужно расправляться с музыкальными инструментами вообще, и также доказала, что такое истинный талант, который ни в коей мере не состоит в родстве с популярными созвездиями, именуемыми «пилильщиками», «барабанщиками» и «гитаристами», так называемыми тепличными питомцами, возведенными в ранг лауреатов.

Когда она вышла на эстраду, она стала, как истинный артист, набрасывать колдовские цепи на слушателя не сразу: сначала она показалась скромной, но была в ее скромности собранность и сжатая пружина, которая раскручивалась постепенно, доводя силу впечатления до сумасшествия, дикого восторга, именуемого экстазом.

Прежде всего репертуар. Если «Рондо-каприччиозо» Сен-Санса считается камнем преткновения скрипичной техники, так сказать, квинтэссенцией мастерства на скрипке, на которое способны только немногие, то эта великая фиглярка доказала, что на домре «Рондо-каприччиозо» можно сыграть лучше, чем на скрипке. Вы скажете: как же так, в это невозможно поверить?

Когда объявили программу и на экране появилась неприметная женщина постного склада, я недоверчиво отнесся к этому и с усмешкой приготовился посмотреть, что будет дальше. Дальше было вот что.

Начало интродукции прозвучало меланхолически отрешенно, как будто это было пропето человеческим голосом. Ее тремоло, этот единственный недостаток щипковых инструментов, зазвучало настолько слитно и выразительно, что я, скрипач, знающий толк в звукоизвлечении, навострил уши, как будто передо мной явилась сирена.

Думаю: ну хорошо, сейчас будет труднейшее место, обозначенное термином «анимато», которое играется после второй короткой попевки интродукции, — как она справится с ним?

А справилась она с ним с ловкостью фокусника, пропустила его как сквозь сито. И тут начался калейдоскоп акробатики на домре. Пассажная техника, которая стоит пролития крови всем скрипачам, у нее звучала настолько быстро и филигранно, что я решил: скрипка не тот инструмент, на котором нужно играть подобные трудности.

Лист, аранжируя произведения Паганини, не оставил от оригинала и десятой доли, потому что не в силах был победить условности, не позволяющие играть на фортепиано скрипичную фактуру. Оказывается, можно бросить вызов этим условностям. И это хорошо доказала скромная женщина. Я все ждал с нетерпением какой-нибудь купюры или переработки. Но увы! Надежды мои оказались тщетными. Она в точности сыграла всю пьесу как на скрипке, соблюдая штрихи и фактурные особенности произведения. Как ей это удавалось? Может быть, она владела чудесным гипнозом? Летучее стаккато, ограниченное в своей скорости в силу трудности ведения смычка, который неуправляем в этом штрихе, у нее было выполнено несравненно быстрее, энергичнее и метрически обостреннее. Эта обостренность на домре была какой-то загадкой сфинкса. Она мило кивала головой и выкладывала на этом мало подающем надежды инструменте весь свой темперамент и тончайшее художественное мастерство.

Если на скрипке трели трудны, то на домре они фактически невыполнимы. Ее же трели оказались совершенно безупречными. Было совсем непонятно, как она выигрывала их, — они были абсолютно скрипичными! Улыбка, появлявшаяся на ее лице, служила барометром трудных мест: эта улыбка была тонкой смесью аскетизма с поэзией. В тех местах, где ожидалась трудность, она непринужденно улыбалась, как опытный артист. Но чаще на ее лицо набегала волна раздумья и душевной боли — признак сложной натуры и тонкого интеллекта. Что бы сказал, глядя на нее, Шопенгауэр, этот непримиримый противник женского пола?

Изумительная беглость пальцев, ловкость переходов в позиции, артикуляция были похожи на волшебное мастерство, напоминающее какую-то сложную систему, целую школу грации и скупой математики, таящей в себе невидимую мудрость, заставляли шевелиться волосы на голове и исторгали слезы восторга.

Вот она посмотрела на зрителя. У нее живые глаза, но она еще не знает, что личная жизнь ее загублена: талант преследует ее и ставит в особый ряд мучеников, обреченных на пожизненное одиночество. Взять хотя бы ее известность. Кто знает Тамару Вольскую? Музыкальному миру это имя ни о чем не говорит. Это оставшаяся в тени прорицательница, затертая огромными льдинами, какими являются мировые знаменитости. Ей никогда не улыбнется фортуна, эта жестокая женщина, не прощающая гению, что он без ее покровительства может достигнуть чести и славы.

Там, где на скрипке можно сыграть предельно быстро, она играла еще быстрее, превращая движение в моторное жужжание, где слух уже с трудом различает ноты. И это однообразное, казалось, потрынькиванье медиатором было настолько согласовано с левой рукой и самой музыкой, что доставляло величайшее наслаждение, будоражило кровь, — глаза только успевали следить за ее пальцами.

Аккордовая техника, эта гордость скрипичных возможностей, у нее предстала в новом свете. Это маленькая каденция, где фортепиано замолкает. И тут, уже избавившись от ига фортепиано, домра показала свои маленькие храмы. Они были какими-то несовершенными и тусклыми, словно покрыты жемчужным налетом, но пели как далекий голос Малибран, душа которой после смерти переселилась в скрипку супруга, великого Берио. Она четко ставила пальцы и энергично меняла аккорды, смело действуя локтем, что придавало им несравненную прелесть, так не похожую на возню на скрипке, которую не замечают за собой скрипачи, играя эти аккорды. Уле Буль сделал плоскую подставку, чтобы избавиться от этой возни и брать одновременно четыре звука.

После аккордов наступила цезура, в продолжение которой фортепиано обычно срывается затухающим каскадом, — и чародейка пустилась в пляс в знаменитой коде. Эта кода является знаменем, которое высоко поднимают хорошие скрипачи, показывая именно здесь свой уровень мастерства. Она запустила ее, как юлу. Тут дали кадр крупным планом — и не зря, нужно было показать работу пальцев. И вмиг стало ясным, что она многим обязана своим рукам. Ни один Ван Дейк не украшал так руки своих моделей, как природа украсила эти руки домристки: пальцы были сухие и нервные, костяшки их летали по грифу, как челнок на ткацком станке.

Когда они проделывали свою скупую и загадочную работу, брови артистки, участвовавшие в движении не меньше, чем пальцы, показали, что ее искусство — результат огромного труда, непонятного зевакам, которые ходят на концерт, чтобы отбить охоту у артиста к публичным выступлениям. Она приносит в жертву свое искусство этим зевакам и очищается таким образом от гордыни.

Руки ее, безусловно, благодарны и избавляют от доброй половины забот, столь обременяющих неудачников с плохими руками. Пальцы ее длинные и тонкие, с выточенными фалангами, кисть узкая, благородная. Ничто не мешает им двигаться: они самой природой созданы стремительно отскакивать от грифа и попадать на отдаленные интервалы, переноситься в новые позиции, как мангуста, пытающаяся ухватить юркую змею.