Когда Адрианыч умер, сняли деревянную ногу и хотели сжечь ее. Распилили пополам — а оттуда стали бабочки вылетать.

Чистосердечный цинизм

Канун Нового года. На почту пришли дуры-гимназистки купить открыточек. Гимназисткам пора замуж. Самые отчаянные преступления на почве любви свершаются в этом возрасте! Они свежи, веселы и здоровы, как нормандские лошади. Считается, что лучшие кормилицы бывают при наступлении поры возмужания, потому что лучшие соки организма накапливаются и ищут выхода. Хохочут, не знают, что писать и кому посылать эти дурацкие открыточки. Их читают с таким же отвращением, с каким писали. Мамаши гимназисток всю жизнь ходят в детях и относятся к открыточкам настолько серьезно, что открыточки заменили им церковь. Раньше скупали индульгенции, теперь ходят в газетный киоск.

Открыточки и правда красивые: развешанные на стене веером, они представляют целую флору ботанического сада. Глянцевитые, лакированные — самых нежных цветов, рассчитанных на уловление дешевых слащавых чувств, — начиная от лилового ириса и кончая огненно-розовым пылом, напоминающим щеку Венеры, — они куда милее сводных картинок! Вот на одной из них изображена живая хвойная ветка в каплях воска. На ветке висит горящая золотая игрушка, в которую можно глядеться, как в самовар. Это плод выдумки немцев, от которых пошли открытки. Для немцев Новый год — ритуальный праздник, на котором они могут даже публично совокупляться, как какие-нибудь хампсы в Египте…

Открыточками торгует бочка сала, в которую превратился тихий и беззащитный евнух, неопрятный и слепой. Он оказался ни на что не способным, не смог даже стать юристом. Его как будто разбудили, вытащили из курятника. Он в роговых очках, сбоку открытый сейф, дающий ему право напускать на себя важность. В сейфе всего тридцать копеек. Он ревностно считает их, словно разглядывает в подзорную трубу светила, и сбивается со счета, требует, чтобы девочки перестали смеяться, обиженно уставясь на них поверх очков, без которых видит лучше.

Девочкам пора замуж. Они не знают, куда девать энергию, так и вертятся, играют крупами и стреляют глазами, вызывающе хохочут, завидев вошедшего военного. Он подошел размашистым шагом, развевая фалдами длинной шинели, к окошку и спросил письмо до востребования. Гимназистки перестали смеяться и навострились, угадав шестым чувством любовную интригу. С какой жадностью во взорах они провожали его, когда он уходил, — словно потеряли упущенную возможность побывать на небе! Прежние кирасиры, волонтеры и господа гусары могли привлечь даму с розой в волосах, как какой-нибудь Эскамильо верхом на быке. Но теперешние солдаты вызывают жалость и неприятное чувство, по поводу которого Бердяев выразился так: «Когда я на улице встречаюсь с военным, у меня портится настроение на весь день».

Мамаши недалеко ушли от дочерей, во всем себе отказывают, жертвуя для них жизнью и испытывая крайнее томление по внуку… Вскормленные на лакомствах, они так соблазнительны, что лучше не смотреть на них, как это делал Ньютон, который прожил восемьдесят лет и ни разу не подошел к женщине. Будь то в деревне с ее развращенными нравами, вопрос разрешился бы просто, а тут, в городе, они томятся, как в монастыре.

Склонившись, как запорожцы, сочиняющие письмо турецкому султану, они старательно выводят новогоднее поздравление своей учительнице, восковой старушке, давно прикованной к постели, встать с которой ей теперь уже не придется. Лежит она с голой розовой головой, как птенец, покрытой редким серебром, а на столе рядом с лекарствами — горсть квашеной капусты, принесенной чужими людьми, которую зубами-то не разжуешь; потому ее и не жаль пожертвовать безродной беззубой старушке.

Прилежные ученицы поздравляют ее с Новым годом, с новым счастьем и желают ей «богатырского здоровья».

Каторжанин

Страшно нескладный каторжанин с худыми загорелыми скулами, черными нечесаными волосами и поразительно косым глазом, которым медленно и непонимающе пятит кверху, как-то очень скромно приземлился на боковое место в вагоне, как лишний гость, и слился с мраком, отделяющим это место от прочих падающей тенью от верхней полки, на которую он беззвучно положил огромный красный чемодан. В таких же красных сапогах ходят азиаты в метро, когда те приезжают на сельскохозяйственную выставку.

Проводница, совсем запутавшаяся со своими сырыми постелями, словно ее заставили умножать многозначные числа, сказала ему, что он сел не на свое место. Мужик послушно встал, проявил смирение, как лев перед собачкой. Когда он выпрямился в своем чудовищном росте и потянулся наверх за чемоданом, одетый в комбинезон, сшитый целиком, как костюм для медведя, то забыл на крючке мокрую от пота кепку.

Жара в тайге тропическая, солнце печет как сквозь увеличительное стекло. Наивысшего предела жара достигает в столовой, где в кухне поварихи кипят как черти в котле. Обливаясь потом, кричат друг другу на ухо, ибо в столовой гремят подносами, как шайками в бане. Слабонервные выносят тарелки с пищей на свежий воздух и едят на траве. После дождя духота увеличивается вдесятеро, и тут летит комар по небу и возвещает победный клич над человеком.

Кто не кормил комаров на заре утром и вечером, тот не знает, что такое прижизненное чистилище. Комары залетают в жилища, в библиотеку, в окна вагонов, как разбойники. Кровопийцы опаснее моли, которая проникает в могилы.

И с этих пор каторжанин не выпускает из рук свой чемодан, держит его на коленях и сосредоточенно копается в нем, приоткрыв крышку и с опаской поглядывая по сторонам, словно охраняя порнографию, расклеенную на внутренней стороне крышки. Застыв в удрученной позе, он не торопится выложить на столик содержимое чемодана, состоящее из сплошных мятых клочьев, бывших когда-то свертками. Придерживая крышку черными пальцами с круглыми расплюснутыми ногтями и высоко задрав бровь над страшным изуродованным глазом, тупо и очень медленно достает оттуда буханку светлого хлеба и несколько мятых яиц, с какой-то легкой усмешкой укладывает их на стол и, накрыв руками, тихо и осторожно чистит. Чистит долго, уронив черную голову.

За ним давно наблюдает любопытный соглядатай в очках, заросший рыжей бородой. Он в холщовой спортивной фуражечке, как альпинист, и в тяжелых горных ботинках. Грудь его, заросшая рыжим мехом, в опилках и засорена паровозным углем, среди которого по зарослям пробирается микроскопический лесной клопик, мерцающий всосанной кровью, как рубином. Рядом с ним на лавке лежит пустой ягдташ и ружье в чехле, которое постоянно путают со скрипкой. Это немец-землемер, заехавший сюда побаловаться ружьишком.

Проводница возится со стаканами, готовит чай. Немец смотрит на согбенную фигуру каторжанина и не понимает, куда он едет и почему с этим чемоданом. Он пытается проявить заботу о нем, хочет помочь ему и подсказать, что у проводницы можно попросить чаю, чтобы эта трапеза не казалась такой сухой. Но вмешаться не в свое дело не так просто, отсутствие такта может навлечь неприязнь и подорвать авторитет немецкого педантизма. Но любопытство и назойливое желание помочь каторжанину толкают дипломата на хитрость.

Он встает, деловито идет по вагону и, поравнявшись с каторжанином, громко кричит прямо над его ухом, будто обращаясь к проводнице:

— Чай будет?

Но примитивное средство не сработало. Топорная работа отвергнута. Каторжанин даже не обратил внимания на намек, а проводница, обжигаясь, наливая в стаканы мутную жидкость, как будто в ней сторож портянки мыл, не расслышала издали реплику. Самолюбие немца растоптано. Арсенал ухищрений исчерпан. Но ярость неудовлетворенного эгоизма не дает покоя разожженному любопытству. Нетерпение берет верх над тактикой, и он, заискивающе скаля зубы, обращается к самому каторжанину:

— А как вы думаете, будет чай?

Каторжанин поднимает голову, впервые услышав такое вежливое обращение в свой адрес. Но, не поверив в слащавость велеречивости, разуверился в искренности немца и очень деловито, с убежденностью, не допускающей никаких шуток, отрезал низким грудным рыком совершенно серьезно: