Мгновенно сомкнулись щиты, и легионеры двинулись вперед. Даже в этой необычной ситуации тактика легиона, отточенная за многие годы, не изменилась. Гастаты дружно метнули пилумы: вражеские солдаты в первых рядах стали падать как подкошенные. Бегущие следом спотыкались об их тела и тоже валились на землю.

В это время легионеры врезались в толпу карфагенян. Началась бойня. Молодые гастаты резали пунийцев, на ходу протыкая их незащищенные тела обоюдоострыми испанскими мечами, принятыми на вооружение армией Сципиона.

Испуганные, обезумевшие от ожогов, вражеские солдаты уже не представляли какой-либо серьезной угрозы. Легионеры действовали как живые механизмы: не надо думать, не нужно защищаться – с силой воткнул меч в податливую плоть, резким рывком вытащил обратно …. снова воткнул…

Гора трупов росла на глазах, и римляне вынуждены податься назад, так как путь вперед оказался буквально завален мертвыми телами.

Кто-то из карфагенян стал приходить в себя. Раздались предостерегающие крики:

– Ливийцы, к бою! Впереди – смерть!..

Из ворот стали выбегать солдаты с оружием и со щитами - кажется, от некоторых бараков огонь удалось отсечь. Количество вооруженных карфагенян все увеличивалось, и вот уже завязалась настоящая битва.

Но без командиров, без хоть какого-то плана на бой - враг не опасен. «Это стадо, – думал Тит Юний. – Хотя и вооруженное стадо…» Он был доволен: потерь в легионе почти не было, всего-то пара десятков раненых, а задачу они уже выполнили…

Фонтей был тоже удовлетворен. С высоты своего коня он наблюдал за жестокой расправой над пунийцами.

– И к чему было тратить столько времени на переговоры?! – крикнул он Порцию Катону. – Могли бы сдаться сразу и без боя. По крайней мере, остались бы живы!

Горы вражеских трупов ласкали его взгляд и наполняли грудь легата радостью легкой победы.

– Сципиону просто повезло, – проворчал Катон. – Если бы они заметили нас вовремя, неизвестно, как бы закончилось это сражение…

Он не любил Публия, а тот его просто ненавидел. Катон отравлял своим присутствием и без такого нелегкую миссию Сципиона в Африке. Мелочность, скупость и придирчивость квестора выводили полководца из себя, но он старался не показывать виду: финансовый надзор за его армией в лице Порция был одобрен Сенатом, его желания намеренно не учитывались, и пока Сципион не мог ничего с этим поделать.

Квестор был умен. Он понимал, что эта блестящая победа даст возможность Сципиону отослать его в Рим и не понести за это никакого наказания – радостная весть все спишет…

Фонтей усмехнулся.

– Катон, в такой момент не место личным обидам! Любой римлянин должен теперь славить великого полководца.

– Любой, но только не я! – злобно прошипел квестор – достаточно громко, чтобы шум бойни не помешал легату услышать сказанное им. – Я буду славить победы Рима, а не отдельного его гражданина!

Фонтей не обращал внимания на его желчь. Его душа ликовала вдвойне. «А ведь там, среди этого обезумевшего люда, мой обидчик! Интересно, он сгорел или убит римским оружием?..»

В этот момент боковые ворота лагеря распахнулись и оставшиеся в живых пунийцы стали прорываться через них в надежде скрыться под покровом ночи. Немногим это удалось, но эти немногие уже не интересовали Сципиона: эти жалкие обгорелые беглецы уже не представляли опасности для его армии.

В лагере Сифакса картина была такой же. Разве что казармы нумидийцев, построенные из тростника, камыша и соломы, горели еще лучше, быстрее и ярче.

Бойцы Масиниссы вдоволь поквитались со своими обидчиками – воинами Сифакса, теми, кто завоевал их родные земли. Со свойственной им звериной жестокостью они вспарывали врагам животы и отрезали головы, срывая с трупов все самое ценное.

Карталон, первый раз в жизни лицезревший такое побоище, был в ужасе, но внешне старался быть спокойным. Он тоже убивал, но делал это спокойно и по-своему изящно – одним точным ударом.

В душе он благодарил богов, что ему пришлось убивать нумидийцев, а не карфагенян. Он помнил о своих корнях, и резать соотечественников ему не хотелось. Тем более что любой из них мог оказаться кем-то из незнакомых ему родственников.

Карталон уже смирился с мыслью, что когда-то этот день настанет, и он ударит мечом своего земляка. Но пусть он настанет как можно позже…

Большой отцовский дом с зубчатой крышей, опирающейся на витые колонны, можно было заметить издалека, от фонтана Тысячи Амфор.

Радостное, пьянящее чувство всегда охватывало Мисдеса, когда он снова видел его в окружении стройных кипарисов, своими верхушками достающих до верхней колоннады.

Уже двадцать лет он провел в военных походах и лишь изредка возвращался сюда.

Вид дома каждый раз как бы напоминал ему: ты остался жив на бесконечной войне, Мисдес, и боги дают тебе еще один шанс вступить под эти своды.

Когда его корабль причаливал в гавани, Мисдес обычно неторопливо пересекал деловой центр Нижнего города, застроенный тесными, высокими многоэтажными домами. Здесь ему был знаком каждый фут. Вот на этой улице, в большом пятиэтажном здании, выходящем на главную площадь Республики, располагается главная контора его отца…

Всегда свежевыкрашенные стены, расписанные голубыми треугольниками на белом фоне, чередующимися кругами и вертикальными овалами, напоминали Мисдесу о его юности, когда он с ранних лет обучался здесь торговому ремеслу, еще не зная, что вся его остальная жизнь будет посвящена только войне.

Бирсу он проходил обычно быстро, при этом не забывая замедлить шаг и окинуть традиционно восхищенным взглядом величественный храм Эшмуна. Но более Мисдес здесь не задерживался: он не был ревностным верующим, хотя тщательно скрывал это даже от самого себя.

Крепостная стена, отделяющая Бирсу от Мегары, всегда была той границей, миновав которую Мисдес чувствовал, как его сердце начинало учащенно биться. На него накатывалось предвкушение скорой встречи; он знал, сколько шагов от каждого канала и акведука, встречавшихся здесь повсеместно, осталось до резных ворот из красного дерева, за которыми начинался сад Гамилькона…

Украшенные расписной штукатуркой, рисунком, состоящим из сплошных лент и зубчиков, стены дома утопали в красно-розовом цвете гранатовых деревьев, окружавших его.

Гранаты перемежались с кипарисами и пальмами, рассаженными в строгом порядке заботливыми садовниками старого сенатора.

Пожилой скиф-привратник в полосатой тунике, увидев вернувшегося сына хозяина, радостно заголосил и упал на колени.

– Встань, Скарис, – сказал Мисдес и ласково похлопал его по плечу. – Дома ли отец, сестры?

– Нет, господин. Лишь госпожа Кахина. Она сейчас одна в саду…

Мисдес, не останавливаясь, прошел через просторную прихожую, миновал гостиную, богато украшенную цветным мрамором, позолотой и фресками, и, толкнув литую бронзовую дверь, вышел в центральный перистильный дворик.

– Здравствуй, Кахина, – сказал Мисдес, увидев юную девушку, читавшую какой-то свиток под сенью фиговых деревьев, закрывавших ее от жаркого африканского солнца своими густыми ветвями.

Она вскочила с ложа слоновой кости, усыпанного мягкими подушками пурпурного цвета с вышитыми на них золотой бязью пальмовыми листьями.

Дочь Масиниссы была прекрасна. Ей только что исполнилось семнадцать – лучший возраст для восточных красавиц. Красота ее лица и тела уже раскрылись во всем своем великолепии.

Обворожительное лицо с восхитительной ямочкой на подбородке и вздернутым носиком неумолимо притягивало взгляд любого, кто считал себя мужчиной. Подведенные сурьмой огромные карие глаза, начищенные по нумидийскому обычаю до ослепительного блеска ровные зубы заставляли судорожно искать сравнения со светом звезд и извечным бархатом жаркой африканской ночи…

Длинные волосы водопадом спадали почти до пояса, но были в нескольких местах аккуратно перевиты тонкими нитями жемчуга. Шею девушки украшало ожерелье из крупных розовых рубинов и маленьких золотых треугольников с изображениями богов. Платье небесного цвета с широкими рукавами, вышитое золотыми и багряными цветами, заканчивалась чуть выше колен, обнажая стройные, как у молодой газели, ноги в мягких сандалиях, отороченных вырезками из шкуры леопарда.