Но именно это зрелище — Нелли, спящая своим вторым сном, надежно укрывшим ложь души и тела под всеми правдами страсти, — и внушило Реджинальду угрызения совести, с той минуты больше не оставлявшие его; он вообразил, будто недостоин Нелли, и у него родилось желание увидеть ее, эту безупречную женщину, не только во время свидания, а и в прочих обстоятельствах и условиях ее жизни. Иными словами, однажды он решил проследить за нею. И все то прекрасное, что женщина сумела взрастить на хитрости и лжи, мужчина в один миг разрушил заботой о собственном совершенстве, заботой о правде и любви… Но можно ли было заподозрить, что у этой женщины не один, а два сна?!

Вместо того, чтобы, высадив Нелли возле площади Соединенных Штатов, ехать дальше, Реджинальд последовал за ней, и вот, в мгновение ока, произошло то, что неминуемо должно было произойти. Минуту назад он расстался с королевой. Она шла через парк медленно, не глядя по сторонам, останавливаясь лишь затем, чтобы погладить по головке ребенка, упавшего на бегу к ее ногам, точно и впрямь простершегося ниц перед королевой. Она шла к чтению, музыке, выполнению других высоких женских обязанностей, — быть может, на прием к нунцию или к председателю Ассамблеи. И вдруг Реджинальда словно током ударило: куда только подевалась ее величавая неспешность, — она отпрыгнула в сторону, ибо неосторожный садовник, один из тех проницательных садовников, до каких далеко даже самым великим психологам, уронил ей на платье несколько капель из своего шланга; он-то мигом угадал, что Нелли никакая не королева, он почуял, кто она на самом деле, а потому и позволил себе эту вольность, — подумаешь, капнул водой на платье! Пустяк, разумеется; но тот факт, что люди и стихии не относятся к Нелли с должным почтением, сразу покоробил Реджинальда, — ведь это бросало тень на ее недосягаемое благородство. Мало того, лакей, прогуливавший собачку, отпустил в ее адрес словцо, с которым прохожему не подобало обращаться к королеве. Потом она поскользнулась на тротуаре и чуть не упала. Весь окружающий мир, который обязан был с благоговением принять от него Нелли, как величайшее сокровище, обходился с нею нагло и пренебрежительно. Сейчас она куда больше походила на Золушку, вернувшуюся домой к сестрам-обидчицам, нежели на владычицу жизни, каковой считал ее Реджинальд. Мужчина всегда бывает разочарован, если люди не принимают как дар небес то, чем он сам насладился и даже слегка пресытился. Значит, на миг отказавшись от Нелли, он вовсе не осчастливил человечество? Значит, когда завтра оно вернет ему Нелли, это будет уже не столь драгоценное сокровище?

Впрочем, Нелли, казалось, вовсе не ждала и не требовала почестей от кого бы то ни было. И это свидетельствовало о безжалостном эгоизме. Ее совершенно не заботило все, что, по мнению Реджинальда, составляло ее достоинство, ее высшую задачу. Теперь она больше не замечала ни бедняков, ни детей, ни животных. Она равнодушно отбросила царственную осанку, величественные манеры и надменные жесты, обычно привлекающие подданных к королеве в тот миг, когда она обращает свое мнимо-благосклонное внимание на калеку, пуделя или кустик гортензии, оставляли ее совершенно равнодушной. Она перестала быть богиней. Ибо, как выяснилось, никогда ею и не была. Блистательная красота, благородство и блеск, которыми Реджинальд любовался у них в доме, разом потускнели, почти исчезли. Перед ним была женщина — конечно, хорошенькая, но отнюдь не вызывающая почтительного шепота восхищения, как того ожидал Реджинальд. На кого же походила она теперь? На знатную даму? О, нет! На самую обыкновенную прохожую. Она мгновенно перешла в ту категорию, которая была немного знакома и Реджинальду, — в категорию «дамочек». Подобно им, она шла вперед не улыбаясь, быстрой деловой походкой. Каждую минуту Реджинальд ждал, что она вот-вот примет свой прежний облик, вновь обретет былое очарование, величественную осанку и несравненную, гордую поступь. Но этого не произошло. В Нелли как будто сломалась какая-то скрытая пружина, и ее взору, всегда устремленному ввысь, отныне стали недоступны те звезды, какими она могла бы любоваться вместе с Реджинальдом.

Реджинальда охватил тоскливый страх. Перед его взглядом влюбленного происходила метаморфоза, которая уместна, только когда любовь умирает. Любой мужчина, стоит ему разлюбить, видит, как звезды возвращаются к себе на небеса, а глаза бывшей возлюбленной опускаются к грешной земле; как низменный, обыденный мир жадно поглощает свою беспомощную добычу, покинутую любовью; все, что прежде любовник почитал самым прекрасным, несравненным, единственным на свете — нос, шею, руки, — этот мир оценивает, как на рынке, беспощадно-точной ценою, лишь иногда снисходительно оставляя своей жертве глаза, или рот, или другую черточку в качестве ее личной драгоценности. Но Реджинальд все еще любил, и эта метаморфоза исходила не от него. В какой-то момент, остановившись перед проходящим трамваем, Нелли вдруг сделалась прежней. «Наверное, подумала обо мне», — решил Реджинальд, и верно, сейчас она думала о нем. Но это было ее последнее изменение. Бесполезно было ожидать, чтобы Нелли, подобно другим женщинам, продолжала спускаться по ступеням женской иерархии или внезапно вознеслась на былую высоту. Она уже остановилась на этой стадии, и как будто навечно. Она стала образцом данного жанра.

Затем для Реджинальда началась новая пытка — обратная той, что пережил Гастон: он почувствовал, что Нелли вернулась в свой квартал. Он увидел, как она вошла к часовщику; это означало, что здесь ей чинили часы, за которые не взялись там, у них; потом к прачке, где, видимо, стирали белье из ее другого дома; затем в овощную лавку и в чистку, — здесь отчищали пятна, ему незнакомые. Все покупки королевы, до коих она снисходила у них на улице, тут превратились в суетливую возню ординарной, аккуратной мещаночки. И, наконец, когда новый облик Нелли достиг полного завершения, какая-то девчонка подбежала к ней с телеграммой в руке, и ее лицо мгновенно изменилось, выразив облегчение и одновременно недовольство; в самом деле, телеграмма, посланная подругой, извещала о том, что нашелся Гастон. Девчонка кричала во все горло, а Нелли шикала на нее, веля говорить потише. При виде своей возлюбленной, взволнованной чтением телеграммы, Реджинальд попытался представить себе, о чем же там говорится: возвращается прежний друг? мать срочно просит денег? любовник, которого предпочли мне, попал под машину? отец, путевой обходчик, укушен бешеной собакой?.. Он был недалек от истины. Случилось нечто именно в этом роде, даже хуже: друг, за которого собирались замуж, решив подарить детский автомобиль сыну своей возлюбленной, обнаружил, что таковой не существует, что у его невесты имеется любовник, которого она обожает и который обожает ее, и пожелал умереть, опередив лошадку, хромавшую на левую заднюю ногу; короче говоря, этот самый друг пропал, а теперь нашелся. Реджинальд вот-вот должен был узнать, какая же развязка ждет его, если этот пресловутый жених (который… которого… которому…) вновь появится на сцене. Но он внезапно почувствовал всю нескромность своего поведения перед лицом столь важных событий, махнул на все рукой и ушел.

Обед тянулся нескончаемо долго. То была встреча друзей-гурманов. Пришлось ублажать редкостными кушаньями тело, которое в данный момент ощущало себя весьма далеким от всего материального. И ночь тоже тянулась бесконечно. Все, что она заключала в себе прекрасного — ее тишь и ее голоса, — умерло, не достигнув сердца, вернувшегося в детство, где печали, горести, обиды, внезапно очищенные от наносов последующей жизни, обрели прежнюю младенческую чистоту его ночей. Издай он сейчас стон, тот прозвучал бы детским плачем. Вместе с жалостью и сочувствием к себе Реджинальд ощущал сладость боли, столь мало связанной с другими болями мира, столь далекой и чуждой несчастьям других людей, что она принималась им как подарок. Давно уже он не испытывал такой отдельной, такой личной, собственной боли. Война, смерть родителей, гибель детей, людской эгоизм, всякие напасти, вроде потерянных башмаков, не имели с нею ничего общего. Эта боль так напоминала печали невинного детства, когда душа еще ничем не запятнана, сердце ничем не ранено, что Реджинальд, с трудом перенося ее, все-таки вновь и вновь обращался к своей горькой и сладостной муке. И точно как в детстве, он подошел к зеркалу, чтобы увидеть свое лицо. Но тут же отшатнулся. Простая детская боль до неузнаваемости состарила его.