– И чиста у вас совесть? спросил я.

– Безукоризненно. Я служил честно нашему святому делу; жандармы были необходимы, все отнекивались – я вызвался. Верите ли? у меня сначала руки дрожали, я весь был как в лихорадке. Потом привык, и теперь я повешу человека так же спокойно, как вы курицу зарежете.

– Послушайте, сказал я: у меня к вам покорнейшая просьба. В память нашего знакомства: я возьму с вас обещание, что если ваш жонд приговорит меня, и вы будете назначены исполнителем, то дайте мне веревку: я сам распоряжусь собою, без вашей помощи.

– Даю, засмеялся Чаплицкий, и мы ударили по рукам.

Вот у меня и протекция своего рода есть. Не шутя. Наслушавшись этих рассказов, я пришел к заключению, что римляне и восточные народы были, в отношении смертной казни, несравненно гуманнее нас. Вы считаете мое существование вредным, вам почему-нибудь нужно, чтоб я умер? Назначьте ж мне срок, что до такой-то минуты я могу не одолжаться вами, а если я сам не распоряжусь, тогда вы потрудитесь, как умеете. Дайте мне умереть a ma facon, не отравляйте моих последних минут видом этой праздной толпы, чтением приговора, завязываньем глаз, надеваньем колпака и тому подобными шалостями. Будьте деликатны с умирающими. Человек сам себе избирает род жизни – надо ж предоставить ему самому избирать себе род смерти. И смерть от своих собственных рук вовсе не может назваться самоубийством в этом случае, как нельзя почесть самоубийцею того, кто идет на казнь смело, не стараясь бежать, не заводя драки с палачом. – Но возвращаюсь к полякам.

Другая их засада состоит в том, что как там москали не хитри, а Польша, все-таки, будет. Засада эта перешла в веру – они дивятся, что есть люди, которые сомневаться могут в этом. Они вам по пальцам вычислят неизбежность возрождения их Польши, и возрождения в самом непродолжительном времени. “Помилуйте! за нас Франция, Австрия, Турция, Швеция... Польша необходима для европейского равновесия, для преграждения ваших завоевательных стремлений, для распространения гуманных начал, для пробуждения славян” и т. д., и т. д.

Из этой догмы о неизбежности восстановления Польши проистекает то, что поляки, с года на год ждут европейской войны против России. Я часто присматриваюсь к ним, как они читают газеты. Повертит, повертит в руках, поищет, нет ли каких надежд на войну и, если нет – бросит. Он до того всецело поглощен мыслью о предстоящей войне за Польшу, что вопрос его первому встречному: “Нет ли чего хорошенького? Не слышно ли чего? Что слышно?” значит, именно, не носится ли каких слухов о войне?

– Что хорошенького слышно? спрашивает незнакомый незнакомого, которые разговорились между собою всего минуты три назад.

– Ничего! отвечает тот с грустью: – все тихо.

– Нет, панове, вмешивается третий: – на весну будет! Наполеон не спит?; Австрия тоже готовится; а Турция, хочет не хочет, должна идти, – иначе сама погибнет.

Не правда ли, что это своего рода масонский язык? заметьте, что подобные толки возникают каждую зиму (когда бедная эмиграция сидит положа зубы на полку) – и каждую зиму война по весне оказывается неизбежною.

– Alec, moj panie, na wiosnu budziemy bic moskala! Nie daj Boze, jak bedziemy bic! – to w ten czas moskal w d... u wezmie! (Ну, пане, весною будем бить москаля! Не дай Боже, как будем бить – тогда-то накормим его горячими.)

Через неделю по приезде моем в Яссы, вышел я из своего отеля и увидал, что на дворе стоит человек в бедном сереньком пальто, в потертой мерлушечьей шапке, с дубинкою в руках и пристально всматривается в меня. Лицо его показалось мне знакомым, но где я его видел – не мог припомнить. Он поклонился и я поклонился; он сделал шаг и я сделал шаг. Должно быть кто-нибудь из принадлежащих к отелю, подумал я, всматриваясь в брюнета, с виду очень похожего на молдавана.

– Unde eu am vadiut pe domneta? (Где я видел твою милость?) – спросил он меня по-молдавски.

– Dieu, nusciu! (Ей-богу, не знаю), отвечал я.

– Moze pan umie po polsku? (Может быть вы по-польски знаете?) спросил он меня по-польски. Тогда я его узнал. Это был эмигрант со времени венгерской войны. Я встречался с ним в Константинополе в кофейнях, в Галичине как-то раза два видел, и, наконец, судьба свела нас опять в Яссах. Разумеется, я сейчас же воротился в свой номер и пригласил его к себе. Оказалось, что он с тремя товарищами без копейки денег идет пешком из Галиции во Львов – расстояние что-то в 400-500 верст! И это в ноябре, в гололедицу, без теплого платья, в разодранных полусапожках! Для эмигрантов такие путешествия решительно нипочем. Я знаю молодцов, которые, тоже без копейки денег, пешком отправлялись из Константинополя в Польшу, доходили до Литвы, участвовали там в повстаньи, и опять-таки пешком возвращались в Турцию, на Босфор, “где море вечно плещет на пустынные скалы, где луна светлее блещет в сладкий час полночной мглы, где, в гаремах наслаждаясь, дни проводить мусульмане... Эмигрантская жизнь как и жизнь всякого рода беглой братии, имеет ту особенность, что человек, вкусивший ее раз, становится удивительно дерзок и предприимчив. Как кажется, затеять, без гроша в кармане, путешествие из Парижа в Австралию, из Австралии в Польшу, из Польши в Индию? А вот подите, эти некогда баричи, матушкины сынки, выкидывают постоянно такие штуки! У них еще только подпушек, другой вырастает в то время, как их братья, такие же неженки, которые попав в военную службу, вдруг делаются неразборчивы в пище и в помещении, да еще на неприятельские батареи лезут тогда как, несколько месяцев назад, боялись ночью ходить по улице. В душе каждого человека кроется множество задатков на всякого рода подвиги, но чтоб эти задатки развились до степени способностей, нужен благоприятный случай. А покуда этот случай не представится, силы спят неслышно, незаметно – и человек, поражающий вас теперь своими поступками, не выходит из ряда обыкновенных смертных...

– Чего ж вы идете во Львов?, – спрашиваю я.

– Да здесь-то, пане, что же делать? Работы нет – человек, пане, пропадает в этой проклятой Молдавии, как собака!

– Ну, а в Галичине?

– В Галичине, может быть, что и найдется.

– Сомневаюсь я. Я во Львове теперь видал ваших эмигрантов, Герасимовича и Мазуркевича – ругаются на чем свет стоит, что туда попали. Куска хлеба им там никто не дает; там все уже сильно обеднели, помогая эмиграции.

– Говорят, война будет. Говорят, Австрия и Франция пойдут на Россию, пане...

– Ну, тогда и идите, а теперь, право, не советую – перебейтесь как-нибудь здесь. Да постойте, а у вас паспорт есть?

– У меня, пане, нет. Только у одного из нас есть молдавский паспорт.

– Так как же вы идете? Ведь если вас поймают, вас в Россию выдадут, а в России, как докопаются, кто вы такой, что с вами сделают?

– А повесят, пане. Только теперь, пане, мы слышали, там больше уже не выдают. Там теперь, пане, граф Голуховский наместником, а он хороший поляк.

– Да что в том толку, что он даже самый хороший поляк? Я ведь прямо из тюрьмы сюда приехал, и мне говорили чиновники, которые подружились со мною после допроса, мне говорил начальник жандармской стражи, что они выдают всех беглых русских подданных, и это говорилось дружески, за стаканом чая. Жандармы, которые меня везли, рассказывали мне, что они сами возили поляков в Россию и до сих пор возят.

– Нет, пане, уж мы пойдем. Пошли, так пойдем. Теперь все наши идут, и все говорят, что там собирают отряды для новой войны и не выдают.

– Ну, дорога скатертью – идите! Желаю вам от души не попадаться.

И пошел. – Бедняги в самом деле уверены, что в Галиции уже собирают отряды (отделы), и со всех сторон друг за дружкою тянутся туда на свою гибель. Уверенность, что будет война, и что Австрия поможет полякам восстановить Польшу, так сильна, что никакие доказательства, никакие уверения не помогут остановить их на их страшном пути. Эту уверенность поддерживают в них разрозненные номера польских газет, которые иногда попадают им в руки.