Не женятся, не обзаводятся хозяйством, мешаются во всякие войны – и вымирают. Теперь одна часть дерется с греками против турок, другая с турками против греков. Зачем они дерутся? спрашивается. Они так малочисленны, что не могут оказать помощи той или другой стороне, они так ничтожны в массах людей, которые знают, из-за чего пошли резаться... Просто со скуки, от нечего делать. А правительства и публицисты пугаются их, считают людьми опасными, опытными заговорщиками и агитаторами – это очень льстить эмигрантам, и они из кожи лезут, чтоб поддержать свою репутацию революционеров, цареубийц, красных и т. п., а сами даже азбуки революций или социализма не понимают, в политике ничего не смыслят. Так себе бродят по свету, дурят, буянят, петушатся – и больше ничего. Они больше жалки, чем смешны; хотели бы быть опасными – да не умеют.

Но, заметят мне – ведь не одна же, наконец, шляхта попала в эмиграцию, попало туда пропасть мастеровых. Что они делают? и что они за народ?

Прежде всего надо заметить, что польский мастеровой очень не похож на нашего. Он сильно напоминает французского, так же умеет себя держать, говорит без унижения, не позволит себя оскорбить, разбить, – словом, он европеец в полном значении этого слова, тогда как наш – простой мужик, одетый в сюртук. Для этих мастеровых, как и вообще для низшего класса городского населения, устраиваются в Польше особого рода трактирчики, которые я посещал нарочно в Кракове, во Львове и маленьких городках Галичины и Буковины, именно для того, чтоб понять быт простого народа. Эти трактирчики (корчмы, шинки) содержат обыкновенно разжившиеся лакеи и половые, женатые на кухарках, на горничных. Вокруг стен лавки, такой ширины, что на них можно спать – ночлег дается гостям даром, разумеется, без подушек, без матрасов, без одеял. Перед лавками стоять небольшие столики, обтянутые клеенкою. На буфете разные водки, ром, арак, колбаса, сыр, ветчина, студень и т. п. Если вы войдете в такой шинок часа в два, то застанете его habitues за обедом, часов в девять вечера они там ужинают, по утрам они забегают выпить чашку кофе или пропустить натощак по маленькой. В субботние и в праздничные вечера вы застаете их там за пивом, за картами, за разговором. Все это делается тихо и смирно. Если польский мастеровой выпьет, то редко случится, что он станет буянить – он становится только веселее или говорливее обыкновенного. Бывают там и женщины – это горничные без места, кухарки, модистки, знакомые хозяйки, ее соседки. Они ведут себя тоже очень прилично, хотя надо заметить, что польки далеко развязнее русских, и слишком незастенчиво выслушивают такие вещи, от которых русская, одинакового с ними общественного положения, раскраснелась бы и убежала.

Словом, эти трактирчики не что иное, как клубы всякого рода недостаточных людей, где они сближаются, дружатся, ссорятся, убивают время, где женятся и откуда берут себе посаженых отцов, кумовей, и откуда, к несчастью, выходят также в повстанье, потому что в эти корчмы чрезвычайно легко проникает польская пропаганда. Закрыть их было бы безумием: это значило бы раздражить и оскорбить до крайности городской пролетариат Польши, бить камнем в лоб приятеля, чтоб избавить его от мухи; а между тем, корчмы положительно вредны, даже не в политическом, а в нравственном отношении. Мастеровые отвыкают в них от правильного труда; они, как многие из образованных людей, приучаются к клубной жизни. Потребность в обществе, в переливании из пустого в порожнее, производит в них, опять-таки отвращение к правильному труду, то же, что и в шляхте. А между тем, приятельская компания, какая бы она ни была, все-таки, отесывает человека, особенно когда в ней есть женщины. Шинки эти – меч обоюдоострый: они рассеивают одинаково и добро и зло.

В спокойное время, рассказывают мастеровые, жизнь в этих шинках идет мирно и тихо. Толкуют, разумеется, о политике; но так как политика никого из гостей лично не задевает, то к ней относятся как к чему-то совершенно постороннему. Но подходит время демонстраций, и настроение шинка мигом меняется. Туда являются пропагандисты, заводят знакомства, дружатся с влиятельными членами кружка, и перетягивают их на свою сторону. Затем... затем вот что бывает:

«Сидели мы, пане, и ни о чем, признаться, не думали; вдруг этот каретник Адольф велит поставить нам пива. Что, думаем, будет такое? С чего он так расщедрился? Поставили нам пива, пане. Встает Адольф и говорит: пора говорить, панство, показать, что хоть мы и простые люди, а все-таки настоящие поляки; пора говорить, надавать в шею москалям, да так надавать, чтоб проклятые схизматики больше до нас и не лазили... И пошел он, пане, и пошел – я и не думал, пане, что он такой мастер говорить. Вдруг дверь отворяется; входить граф N. Я его сейчас узнал; я у него в доме замки чинил. Такой был магнат – фу, фу, фу! – даже бывало и не посмотрит на тебя! А тут входить в конфедератке, в чамарке; совсем даже лицо переменилось. – “Здравствуйте, говорит, панове: – я пришел просить вашей помощи. Вся Польша встает; шляхта, хлопы подымаются – дайте же нам в помощь ваши загрубелые, но честные руки. Теперь конец, теперь мы должны все быть равны – я первый отрекаюсь от этой чуши неравенства”. И руки, пане, нам жмет – жмет, пане, ей-богу жмет! Даже теперь не могу об этом без слез вспомнить, так вот и приступают к глазам. “Пойдемте же, говорит, ко мне – я вас угощу пивом получше здешнего, а за то, что вы пили и что еще бы сегодня выпили – я плачу хозяину”, а мы как закричим: “нех жие Польска! нех жие грабя N.!”»

Вот вам и вся недолга, как эти люди попадают в эмиграцию и как, сидя потом в здешних грязных и душных корчмах, вспоминают о родине, о своих подвигах. А руки-то у них тоже плохо поднимаются для работы на чужой стороне, без своих, без приятелей. А слухи о войне ходят да ходят, а праздношатающиеся товарищи с толку сбивают да сбивают. На месте не сидится, тоска душу щемит – выпьешь, оно и веселее станет, еще выпьешь – еще веселье, а злодей хозяин, который ценить не умеет, с каким работником дело имеет – выталкивает мечтателя из мастерской. Он опомнился, хочет опять взяться за долото – да тут эмиграция получила секретное известие, что na wiosnu bedzie interes.

III

Кроме горсти эмигрантов, которых здесь и пятидесяти человек не наберется, есть еще в Яссах несколько тысяч поляков и русских из Галичины и из Буковины, перебравшихся сюда для заработков. Это – разные фабриканты, ремесленники, купцы, техники и тому подобные люди, которым не посчастливилось найти кусок хлеба дома. К ним же надо причислить огромное число женщин, преимущественно горожанок, которые постоянно переселяются в Молдавию для того, чтоб быть здесь экономками, ключницами, кухарками, горничными и, наконец, пополнять собою комплект известного рода заведений.

Читателю, мало знакомому с Полонией, надо знать, что есть огромная разница между нашими поляками (короняжами, литвинами, русинами) и галилеями, как наши называют своих галицких братьев. Наш поляк – весельчак, гуляка, поэт – широкая натура, которая последнюю копейку ребром ставит; таковы же и познанец и кракус. Галилей совершенно другое – он несколько на литвина похож. Он старается быть практическим человеком, пускается на всевозможные спекуляции, умеет дешево купить и дорого продать; он спит и видит, что разбогатеет, основывает всевозможные общества и компании, бьется, из кожи вон лезет целую жизнь, и, уж не знаю почему, вечно сидит на бобах. На всю Галичину едва ли наберется две – три фабрики. Открыли там недавно богатейшие источники нефти, и открыли их в польских имениях – все эти источники перешли в руки сынов Израиля; земля галилеев производит на путешественника весьма неотрадное впечатление; как они ни стараются быть практичными, а в Галичине, кроме земледелия, никакой промышленности не существует.

А галилея вечно подмывает на спекуляции. Дома не везет – он махает в Молдавию: здесь распинается и здесь тоже капиталов не наживает. Он скуп, расчетлив; у него пять или шесть профессий – один мой здешний приятель – галилей, бывший помещик в одно и то же время, отличный повар, отличный музыкант, сносный доктор – самоучка, адвокат, фактор, агент страхового общества и еще не знаю что – а все не везет. Наши поляки их не терпят и относятся к ним с глубочайшим презрением, как к людям, у которых впереди всего стоят денежные интересы. В самом деле, наш поляк еще заберется какими-нибудь судьбами торговать в Петербург, в Москву, в Одессу – но уехать за границу для наживы у него духу не хватит. Галилей пойдет куда вам угодно; ему ibi bene, ube patria. Наш поляк разом даст на повстанье все, что есть, – галилей сперва десять раз посчитает, а потом даст.