Старик фанариот, просветитель румынов, вычисляя свои заслуги и свои достоинства, приходит по логике, к заключению, что каждая девушка в селе должна оценить его и выйти за него замуж. Если же та именно, которая ему приглянулась, и не хочет за него выходить, так это все от невежества варваров. А отец этой девушки, мужик, должен ему около ста червонцев.

Фанариот стучится в его дверь и требует денег. Денег у крестьянина сегодня нет. Просветитель варваров предоставляет ему на выбор: или тюрьму, или выдачу за него его дочери. Крестьянин предлагает ему позвать полициею, а дочери не продает: его дочь любит другого. Фанариот бежит за полицейским.

На сцену является толпа крестьян, которая выплясывает народную пляску, нечто в роде нашего хоровода. Старик отец обращается с своим горем к танцующим, а между ними выплясывает и тот, кого дочь его любит. Это коновод целого села, враг, разумеется, фанариотов, человек выдумчивый. “Успокойся – говорит он старику – ничего не будет; мы румыны, нам не следует поддаваться фанариотам...” и т. д., в патриотическом смысле.

Является фанариот с эпистатом (квартальным) арестовать крестьянина. Влюбленный и его товарищи предлагают фанариоту покачать его на качелях, с тем, чтоб он отсрочил арест старика на несколько минут. Честолюбивый фанариот крайне польщен этим почетом, этим доказательством уважения к его высокопремудрости. Крестьяне сажают его на качели и начинают раскачивать. Музыка в это время действительно представляет качели, можно не знать о чем идет дело, но звуки скажут вам, что что-то качается.

Устал фанариот, просит, чтоб его отпустили, а его все качают да качают. Тоскливым голосом напевает он, что даже заплатит, если остановят качели, а его все качают да качают. Он, наконец, на все согласен – с него требуют расписки, которую он мошеннически, при помощи логики, математики, арифметики и метафизики, содрал со старика, требуют, чтоб он отказался от своего сватовства – он на все согласен.

Тем дело и кончается. Следуют обнимания, поздравления, народный гимн – и так далее, всё как водится.

Концепция, как видите, слишком нехитрая и отнюдь не сложная. Одна музыка выручает всё это дело. А музыка оперетки так мила, так игрива, шутлива, что каждый театр выиграл бы, давая эту пьесу. Замечу же я кстати, что если малороссийская музыка – при всей её мелодичности – страдает отсутствием содержания, сил не вливает в душу, то румынская, тоже очень мелодичная и тоже весьма приятно щекоча ухо, еще безсильнее малорусской. Беда – мелодий, на борьбу вызывающих, на подвиг вдохновляющих, как наши – нет ни у одного из единоверных или единоплеменных нам народов. Волею-неволею мы во всем и представители и покровители их, как мы ни отвертывайся от этой роли.

Покуда все это разыгрывалось на сцене, бинокль мой неустанно доносил мне, что происходит в публике. Дамы – красавиц здесь гибель – стояли в брильянтах и изумрудах. Лица их носили тоже вялое, немыслящее выражение, которое составляет особенность южных женщин. На севере женщина далеко не так хороша, как на юге, но вы, по самому лицу ея, по ея манерам, поступкам, словам, видите, что она, прежде всего, человек. Южная поражает вас своею сверкающею красотою, она жжет вас глазами, неотразимо влечет вас к себе – проходит минута обаяния, и вы с ужасом замечаете, что вы имеете дело только с самкой. Новички на юге сходят с ума по этим женщинам, путешественники чудеса о них рассказывают, поэты их воспевают, но исследователи характера народов, этнологи приходят к совершенно другому заключению, что – между нами будь сказано – очень жалко.

Бинокль мой гулял по ложам – и вдруг остановился... Это были две женщины такой красоты, какая даже и во сне не приснится. Юноша, поэт, художник с ума сошли бы при виде этой божественной красоты. Я не шутя жалел, что я не скульптор – эти две головы затмили бы правильностью черт Венеру медическую, эти две головы... лучше и не смотреть на них, лучше не видеть того, что я видел...

Это были женщины из двух самых аристократических здешних фамилий, из фамилий, имена которых напоминают вам о целых рядах героев, борцов за веру и за народность – я не приведу этих имен, я не хочу, чтоб внучки краснели за бабушек. То, что я видел в 1867 г., у нас делалось в 1757 г. – мы пережили эту эпоху, а Молдавия живет ещё во времена императриц Анны Ивановны и Елисаветы Петровны. Вина не её, скорее это вина наша. Мы ходу ей не давали; мы, руками министров иностранных дел, загораживали здешнему краю дорогу во всякому развитию; мы развратили их, или, по крайней мере, не мешали им развращаться !

Огромные (по-здешнему) деньги заплатили они, чтоб удержать за собою ложу vis-a-vis с тою, которая была назначена принцу – и чего они там не выделывали! Битых четыре часа строили они ему глазки, улыбались, вздыхали, и все это при двух тысячах зрителей и при человеках пяти их знакомых, сидевших в ложе принца! Нет, едва ли кто захотел бы быть на месте юного Гогенцоллерна! каждого покоробило бы подобное публичное заявление женщинами их чувств.

Мне все сдавалось, что полиция наконец напомнит дамам о правилах приличия, а полиции было в театре больше, чем нужно, и как нарочно все комиссары (частные пристава) стояли именно около меня. Надо было видеть их лица, как и лица большей части здешних чиновников, чтоб уразуметь всю отсталость бедной Румынии, несмотря на ее конституцию. Куда наши бурбоны! у наших бурбонов хоть характер иногда выражается в наружности, а здесь высказывается что-то вялое, сонливое, распущенное.

Заходит ко мне иногда суб-комиссар, мой сосед. Суб-комиссар – значит помощник частного пристава. Плачется он мне горько на новые порядки. “Служить, говорит, нельзя при этом соединении княжеств. Помилуйте-с! Прежде, лет пятнадцать назад, жалованье у нас было такое маленькое, что и на три дня его не хватало, не то, что на месяц – а все бывало не придешь домой без трех, четырех карбованцов[28] в кармане: тогда порядочный человек и служил с удовольствием. Теперь у меня жалованье в 300 карбованцов в год, а, верьте совести честного человека, в год 50 карбованцов доходу нет. Первое – город обеднел, потому что здесь нет господаря, а стало быть, нет и присутственных мест, а другое – законы заведены французские, строгость; чуть что сделаешь – того и гляди, слетишь с места. Дай Боже, чтоб опять разделили княжества, или чтоб присоединили Молдавию к России! тогда Яссы стали бы губернским городом, было бы здесь много начальства – да и начальство в России ценит людей и не препятствует им служить...”

В самом деле, вековая привычка быть под чужеземным владычеством надолго лишила здешнюю массу всякого патриотического чувства и сделала ее крайне материалистическою. У греков, у болгар, у сербов этого равнодушия к судьбам своей родины вовсе нет: у них был и есть один только враг – турок, с его пособником – греком, народы Турции знают хорошо, кто именно их враг. Поэтому, они скучиваются по народностям, и каждая народность представляет собою крепкое целое, каждая из них имеет своих предводителей, за которых держится, как дитя за мать, и, поэтому, каждая из них сильна. С румынами вышло совершенно другое. Маленькое племя, поставленное судьбою между сильными соседями, они, волею-неволею, подчинялись то тому из них, то другому, так что отвыкли даже от мысли, что судьбы их зависят от них самих. И турки здесь властвовали, и поляки, и мы допекали их нашим покровительством, и Австрия вводила сюда войска... наконец они подпали под покровительство целой Европы, то есть, окончательно сбились с толку.

Народ не был врагом Кузы. Я то и дело слышал от него фразу: “Cuza esti omul bun – el a bun facut pentru noi.” (Буза хороший человек – он нам добро сделал). Действительно, он освободил крестьян, завел обязательные школы, бояр согнул в дугу, дал всем одинаковые избирательные права. Роптали на него только за тяжелые подати, да за введение граничерства (graniceri), нечто в роде прусского ландвера. И вот этот же созданный им народ ни шагу не сделал в его пользу, когда его свергли. Народ молчал, потому что не верит ни в свою силу, ни в свое значение, ни в прочность реформы, а городское население, всякие лавочники, хлебопеки, мясники, даже положительно радовались его падению. И не потому, опять-таки, они радовались, чтоб не любили Кузы, а потому, что надеялись на иностранное занятие. “Придут сюда войска, дела поправятся, подряды и поставки пойдут! Дай-то Бог, чтоб русские пришли – русские офицеры любят жить на широкую ногу, франты, гастрономы. Это не то, что австрийские, которые каждую копейку рассчитывают, хуже чем мы здешние”. Сами бояре радовались; а уж про боярынь я и не говорю. “Будут балы, вечера, – а муж русский все же лучше какого-нибудь молдована!”