Пусть меня хорошо поймут: я вовсе не обвиняю в этом новое поколение поляков – они греху непричастны. Виноваты, пожалуй, отцы их, деды и прадеды, действовавшие в духе своего времени и ковавшие Речь Посполитую в пользу исключительно шляхты. Трудно вообще указать, где корень злу, и почему Польша не существует: несмотря на ее развалины, так и видишь, что она была не более, как декорациею. Въехал я в Перемышль: на улицах польский и еврейский язык, польская и еврейская вывески, на каждом углу костел – стало быть, я в Польше. Если б я здесь остановился и не стал докапываться до дна этого мира, я так бы и уехал в полном убеждении, что “еще Польска не сгинула”; но, на беду, я слышал, что здесь есть русский театр, остановился, содрал скорлупу с ореха – и оказывается, что Польши нет...

Зачем я пишу это? упрекнут меня мои старые приятели поляки; зачем я деморализирую их дело?

Затем, что я хотел своими глазами убедиться, стоило ли им лить столько крови, будет ли какой толк из их агитаций. Затем, что я видел, как эмиграция их бьет камень на шоссе, как студенты и офицеры поделались извозчиками, как русские спивались и давились на чужой стороне, выкинутые из родины волной революции; я видел, как гибнут люди добрые и хорошие, во имя Молоха Речи Посполитой... Не личный расчет, не желанье выслужиться, руководит мною в моих страшных выводах – я хочу правду рассказать, чтоб хоть кто-нибудь из поляков призадумался: действительно ли он полезен своей отчизне, и действительно ли в ее интересах он действует.

Народ босой даже в праздник. Белая холщевая рубаха, белые холщевые порты, соломенная шляпа; редко на ком суконная свита (что-то вроде нашего армяка). Проезжему кланяются, но, опять-таки, не так, как везде на всем свете, кланяются проезжему. Здесь крестьянин скинет шляпу, махнет ею чуть не до земли и даже тулью повернет вниз, а бабы сложат на груди руки и низко-пренизко поклонятся в пояс. Между тем, чиновника здесь не боятся, панщины нет – чего ж они кланяются? Мне никто объяснить этого не мог – или это обряд, переживший свое значение? Если так, то я теперь ясно понимаю, откуда у них этот испуг на лице; а что эти поклоны – традиция старых времен, в этом я убеждаюсь следующим. Даже в Турции, именно в Болгарии, где давно нет крепостного права, хоть и до сих пор (против хатти-шерифа) существует натуральная повинность, крестьянин кланяется вам как равный равному, останавливает вас, чтоб закурить папиросу; а здесь проезжий точно страх наводить. Помещичьих дворов очень много (що двор, то лях), и почти при каждом дворе костёл. В мазурской Галиции костелов мало – здесь много, потому что здесь католицизм в борьбе с униею, потому что здесь ксёндз – миссионер, а еще потому, что помещику неприлично быть без своего капеллана.

Что они делают здесь, эти ксёндзы? не знаю – верить, не знаю – не верить, но говорят, что пропаганда католицизма делается при помощи евреев. Ксёндз поручает еврею перессорить крестьян со священником – против еврейского красноречия ничто устоять не может: гонитель евреев не устоит против их обаяния; крестьяне это знают и повинуются; правительство это знает и терпит евреев; евреи перессорят крестьян со священником, ксендз является примирителем, и народ идет в костел...

Удивительные дела здесь рассказывают: есть неподалеку от Перемышля, близко Радымна, деревня Хлопичи. Когда-то там в русской церкви, явилась икона Богородицы; русские стали ходить в эту церковь каждый богородичный праздник исповедываться и причащаться. За ними потянули мазуры – мазуры, которые вовсе не делают различия между униею и нашею схизмой и которые вовсе не прочь смоскалить. Ксёндзы перепугались и для мазурских богомольцев устроили предел в Хлопичской церкви. Теперь, как рассказывают, уния еле-еле держится в Хлопичах, крестьяне большею частью поделались католиками. Чудо у русских повело к ополячению русских – вот здесь какая сторона! А Рим, который очень любит восточный обряд, молчит и потакает. Года три назад, в местечке Радымне ксендз успел подбить сорок три человека русских землевладельцев к переходу в латинство. Священник их, отец Колпакевич – человек старый, не бойкий; ему не под силу было противодействовать ксендзу, да и из Варшавы, куда часто ездили эти помещики, шла горячая пропаганда Польши и католицизма; помещики не устояли. Против всех католических правил, которые латинство и унию считают одною верою, ксендз присоединил русских к костелу с хоругвями, пением, точно еретиков или раскольников. Русская консистория робко сносится с латинскою и говорить, что, на основании флорентинского и других соборов, из восточного обряда запрещено переводить в западный, а кольми паче с торжественностью, оскорбительною для униатов, верных сынов римской церкви. Польская консистория молчит, русская относится в Рим и получает ответ, что буде поименованный ксендз еще раз отступит от канонических правил и еще раз заявит неуважение к русскому обряду, то будет строго наказан. Мудрено ли теперь, что здесь такая вражда у русского духовенства к полякам? Но тем дело в Радымне не кончилось: обращение русских в латинство, обставленное такою торжественностью, наделало слишком много шума. Не то, что поляки не очень уважали новообращенных, которые, в их глазах, были все-таки ренегаты, евреи стали смеяться: “а як зе, пан вцорай был русинем, а тераз пан ест юж (уже) полякем”. Не выдержали русские, и, один за другим ворочаются к своему старому священнику.

Но не скажу, чтоб поляки ничего не делали для русских. В Жировицах Сапега сам строит каменную русскую церковь, в Вышатичах помещик дал священнику кирпичей на постройку дома; словом, умные поляки ведут себя иначе, чем сейм львовский, “Час ” и “Газета Народовая”.

Не доезжая Вышатич, я заметил какие-то насыпи – это шанцы, поставленные против русских во время крымской войны. Не знаю, насколько они действительно страшны, а все-таки стоят и смотрят на восток, на канавку, которою Россия граничит с этим краем. Говорят, насыпка их недешево обошлась правительству...

Что старик-священник принял меня с полнейшим гостеприимством, и говорить нечего. Он декан, т. е. благочинный, а доход его, все-таки, не выше трехсот гульденов в год, считая сюда доход с земли и плату за требы. Кадастр на все в Австрии – все вычислено и все внесено в книги; нет курицы, которая не была бы записана, и доход с которой не был бы определен. На священника правительство положило триста гульденов в год, если у него свой приходи и сто пятьдесят, если он помощник приходского священника хотя минимум доходов холостого ксендза все-таки не менее четырехсот гульденов. Если у священника доход с земли или с треб превысит норму, то излишек он должен отдавать в казну. Жить, говорят, можно, особенно там, где землю дешево оценили; но любой войт может вывести дело наружу и разорить священника. Положение священника до нельзя униженное. Помещик ушел в латинство, ксендз интригует под боком, семья на руках, а тут еще общее образование распространилось, а с ним и роскошь. Счастье, если попадья удалась хорошая хозяйка: тогда еще можно кое-как концы с концами сводить, а уваженья все-таки нет, потому что русская вера – вера хлопская. Чиновник прямо является в дом к священнику, командует им, ставить ему в честь, что удостаивает его своим посещением, и угощение, сделанное на последние крейцеры, принимает как должное. А потом, явись к нему тот же гостеприимный русский священник с просьбою, он ничего не сделает, потому что не уважает его. А ксендз – ксендз собственноручно выкидывает за дверь этого чиновника, и чиновник все для него делает, потому что за ксёндза стоить вся местная знать. И при всем этом священник и вся семья его одеты чисто, находят средства поддерживать здешний театр, литературу, фонды, братства – не понимаю, как эти люди делают: – поляки объясняют, что все это рубли москевски!....

В хате священника, который вдов и живет со своим зятем – помощником, есть рояль. Сад у него великолепный; он любитель садоводства, деревья ломятся у него под яблоками и грушами невероятной величины и всех сортов; даже виноград он развел у себя. Церковь маленькая, с клиросами, как все русские церкви; у греков и вообще в цареградской патриархии клиросов нет. На иконостасе есть образа, и все нового письма. За этими образами кроются старые – он запрятал их, чтоб не пропадали для будущего поколения, которое, может быть, будет тоже уважать родную старину. У левой стены стоит большой старый образ святителя Николая, который был, не знаю когда, похищен у них католиками. Образ этот старого киевского письма, на вид XVI века; католики взяли его в костёл, а вместо его выдали хлопам копию, уверяя, что эта копия есть самый подлинник. Много хлопот было русским оттягать обратно свой образ, который даже и в Кракове увозили от них. Здесь вся жизнь, народ, все интересы его вертятся около церкви... Примечательностей в церкви нет, кроме двух старинных металлических поясов, чеканной работы. Священник хочет послать их во Львов в русский музей – я упросил его послать их сперва, через нашего священника, в Вене, добрейшего отца Раевского, на энтографическую выставку. Пояса эти крестьяне отдали церкви – здесь ничего не щадят для украшения церквей, да средств нет. Только то и слышу около себя, что там утвари нет, там иконостаса нет, а из России никто не присылает, потому что они униаты. Не знаю, насколько справедливо такое равнодушие к судьбе здешних русских, а они ничем его не заслужили, даже в унии своей не виноваты и хоть не высказывают по своей сдержанности, но, очевидно, тяготятся ею. Хорошее бы дело сделал у нас тот, кто устроил бы общество для вспоможения их церквам; здесь не роскошных вещей требуют, а правильно устроенных, в которых не было бы ничего латинского – здесь только о том и думают, как очистить свой обряд от латинства. Уния в старину, уния у нас в Холме и уния в Галичине[4] – понятия совершенно разные. Народ здесь не только не почитает, но даже не любит униатских святых, поборников Рима и врагов православия. Про Иосафата Кунцевича отзываются, что “он русинов резал”. Максимилиана Рыло, несмотря ни на вериги его, ни на мощи, даже и знать не хотят; о нетленности его решают, что “его земля не приймае”.