- “Да не будет вам беды от вашего правительства за пособие вашим церквам из России!”, – спрашивал я.

– Что же? разве преступление быть в дружеских связях с нашими единоплеменниками?, – говорят здесь. Разве это нам мешает быть верноподданными нашего императора?..

– А поляки?

– А поляки ничего тут не значат. Поляков бояться, так и говорить по-русски нельзя – поляков не переслушаешь. Церкви наши под патронатом польских помещиков – что ж они ничего для нас не делают, а ведь разбогатели на наши же деньги? Ненужные и вредные здесь костелы есть у них средства поддерживать, а на русские церкви и на школы ничего не дают, за весьма малыми исключениями. Сами же насилием ввели сюда унию, сами же кричали, что эта уния есть национальная и популярная церковь всех малорусов, а эти малорусы братья поляков по крови и по духу! – Ну, вот мы по милости их униаты, обриты, острижены, обряд наш приближен к латинскому, мы русские, а не россияне, как они об вас говорят, и что ж мы видим теперь при нашем пробуждении от векового сна? – ничего, кроме презрения к нам. Братство Руси и Польши продолжается до тех пор, пока Русь согласна быть слепым орудием в руках поляков; чуть она заявила свой голос, – этого братства как не бывало: вы схизматики!, вы москали! кричат они нам. Нет, поляков мы не боимся: они сами добились того, что потеряли наше уважение; а восстановить его они неспособны, потому что их политика вошла им в плоть и в кровь, потому что их идеалы диаметрально противоположны нашим.

Просил я своего хозяина поводить меня по халупам: мне хотелось познакомиться с архитектурою и костюмом здешних русских. “Я вам покажу хорошего газду (хозяина), сказал добрый священник: – лучшего у меня на селе”, и ввел меня к одному крестьянину. У этого лучшего на селе газды все очень и очень бедно. Халупа деревянная, но построена не так, как великорусская изба, не венцами и не ключ, а бревна вкладываются в пазы боковых столбов, обтесаны с боков, вымазаны глиною и выбелены. Стреха из соломы скошена не с двух сторон, а со всех четырех. Внутренность делится на сени, на пекарню, на светлицу и на комору. Пекарня с печью, перед которою припечка (огнище у словаков, болгар, сербов). Трубы нет – дым дверью выходит. Курные избы не вывелись здесь до сих пор. Пекарня есть собственно жилая изба здешнего крестьянина, но у богатых как у этого хозяина, есть еще светлица, с кафельною печью, окруженною скамейками, на которых и спать можно. Стена против двери украшена образами, но ни над окнами, ни в красном углу их не ставят – это уже напоминает южных славян, как и отсутствие всяких привесок, голубей, яиц, лампад, кивотов. Затем, красный угол совершенно загорожен столом, который прижат к окну одною стороною, а другою примыкает к большой скрыни на ножках, которая может служить продолжением этого стола в случай нужды. Скрыня эта, в свою очередь, жмется к постели. Пол мазаный. На столе каравай хлеба, покрытый куском холста, тут же и соль – это символ гостеприимства, и таков обычай у всех здешних русских, даже и в Венгрии. Балка, идущая под потолком, изукрашена цветами и резьбою – это должно быть весьма древний славянский обычай: я его встречал у всех племен. Здесь на ней вырезают кресты, а у богатого крестьянина, к которому меня водил отец Максимилиан, даже была надпись сделана церковными буквами, которую я, увы! оплошал списать; что-то вроде: да будет благословение Божие на создателя дома сего Феодора и Марию и на чад их – по крайней мере, смысл таков. Вырезано очень красиво и грамотно.

Замечательную особенность здешней народной архитектуры представляют плетни – таких красивых я нигде не видал. Делают их из лозы, – работа мелкая, частая и подогнана в рисунок, полосами, с большим вкусом; концы веток идут то в одну сторону, то в другую; сам плетень состоит из горизонтальных полос, а верх из вертикальных. Сараи – топы, стодолы, как здесь говорят, делаются тоже из плетня, что снова напоминает южных славян. Плетневые квадратные щиты прижимаются деревянными щеколдами к столбам, и сарай готов – стоит только соломенную стреху навести. Эта архитектура носит следы глубокой древности; она напоминает кочевой быт.

Расшивка сорочек красными нитками встречается редко; когда встречается, то шитье всегда четырехугольниками, т. е. народное северно-славянское; травчатого и здесь нет. Византия с ее малоазийскими вкусами мало имела влияния на русских. Мужчины носят длинные волосы, спереди в скобку, сзади по плечам; вообще, покрой сорочек, прическа, лица сильно сбивают на румынские, и мне кажется, что славянский элемент румын состоял именно из южноруссов. Упряжь дышлом, дуги не знают, вожжа одна, что очень оригинально. Лошадьми управляют не столько вожжею, сколько словами: гетто! (направо!), виста! (налево!) и лошади слушаются.

Затем в халупе есть еще комора – то, что у нас клеть. Темная комната без печи, где хранят всякий домашний скарб, и где стоять сусеки с хлебом. Кругом всего здания халупы идет обыкновенная южно-русская призба, то же что наша завалинка. Лохань – по ихнему цебрик, ступица колеса – голова, бок телеги (воза) – драбина или литерка. Богатый хозяин и жена его пожалели, что я плохо знаю по-русски: “бедный, еще добре не ся научил по-русски”, сказали они по моем уходе. Язык их такая же путаница, как и церковь. Если из него повыкидывать польские слова, например: кепский, певный, перший, егомость, шкода, коштувати и т. п., то он сведется прямо на язык наших летописей и будет разниться от северных русских наречий только произношением некоторых гласных. Впрочем, в конструкции, как и в употреблении слов, осталось у них много следов польского владычества: это очень заметно, когда прислушиваешься к их фразам. Образованные люди пишут здесь латинскою конструкциею и чрезвычайно хвалят слог докарамзинских писателей: говорят, что он им понятнее, чем новый. Это и не удивительно. На образование слога XVIII века сильно влияли южнорусы, и в нем попадается много польских и малороссийских оборотов.

Вечером был я во второй раз в здешнем театре. Давали “Сватанье на Гончаривце” Основьяненки. Шло опять очень недурно; сам Емельян Васильевич играл Стецьку. Роль свою он понял вполне; я думаю, именно так, как хотел бы ее видеть сам автор. Любимый тип южнорусских писателей, дурень, играет в пьесе главную роль. Все действие вертится на его простоте, и эта простота выведена г. Бачинским очень удачно. Нет возможности не хохотать до слез, глядя на его игру: г. Чацкий тоже недурно сыграл солдата, который сватает Ульяну за одного и высватывает за другого. Но актеров и таланты их я постараюсь очертить, когда лучше ознакомлюсь с ними; покуда скажу только, что игра опять шла дружно, ensemble не был ничем нарушен, а г-жа Бачинская и на этот раз была превосходна в Ульяне.

Все хорошо идет в этом маленьком мире, в мире хороших дел на крохотные средства. Вражда поляков поддерживает в нем доброе согласие, любовь к своему языку и прошедшему своего народа. Чего им недостает? Г. Бачинскому недостает “Репертуара и Пантеона русской сцены”: будь здесь эта драгоценная книга, говорит он, я бы не так поставил мой театр. Духовенству недостает иконостасов, утвари и особенно икон. Жалобы, что нет средств, окончательно устроить свои церкви по-русски, слышатся на каждом шагу. Священники жертвуют, учителя жертвуют, актеры жертвуют, народ босиком ходит, а все-таки жертвует на благолепие святых божиих церквей – усердия много, а средств мало. Только эта бедность и держит латинские обряды в русском народе и в русских церквах; будь эти церкви устроены по-русски, войди в них русская утварь, русское облачение, наружных признаков уний мигом не станет... Рассказывают, что известный наш иезуит Мартынов года три назад путешествовал по здешним краям с целью устроить униатский отдел иезуитского ордена для пропаганды Рима на восток. Мысль недурная – иезуиты с бородами, иезуиты ревнители восточного богослужения, охранители его чистоты, иезуиты, продолжатели дела Кирилла и Мефодия, бойцы за русскую народность – они подчинили бы наш восток своей власти. Униаты, спасибо им, не приняли этого предложения; они еще раз заслонили собою Русь от наплыва католицизма. Честь и слава этим людям! Грубая сила связала их с Западом; все было сделано, все меры были приняты, чтоб заглушить в них и народное чувство, и память о прошлом, а вот достаточно было одного умного и честного епископа перемышльского, преосвященного Иоанна Снегурского, который первый в здешнем краю поднял знамя оппозиции латинству, да нескольких месяцев свободы в 1848 году, чтоб исчез у русских и польский язык, и чтоб началось стремление поправлять обряды, этот вопль об иконостасах и утвари, который теперь слышится вокруг меня.