Потом мы опять вместе вытащили второе ведро, и я уже один привязывал оба Нининых ведра к ее санкам… Отдохнули и так же молча, держась вместе за веревку, подняли ее санки к моим. Постояли около них, набираясь сил, и я все-таки не удержался, спросил:

— А чего ты не помогла той женщине на Новгородской?

Я видел, что она поняла, о какой женщине я спросил. И ответила она мне так же откровенно:

— Очень разозлилась.

— Из-за того, что супа нам не хватило в столовой?

— Нет.

— А из-за чего?

— Не знаю… — И она отвела глаза.

Я взял за веревку свои санки, первым пошел вперед, обходя церковь. Оглянулся, Нина везла свои санки за мной. Так мы и шли по проспекту Бакунина, медленно и осторожно везя свои санки, чтобы не расплескать воду. И каждый раз, когда я оглядывался, мы встречались глазами, точно разговор наш не то продолжался, не то оба мы готовы были начать его снова, да только не могли сейчас. У моего дома мы остановились, я сказал:

— Сейчас наточу пилу. Приходи, распилим бревно.

— Хорошо. — Но Нина почему-то не уходила, и мы с ней продолжали стоять на этом обжигающем морозе, и вот она снова сказала: — Спасибо, Пашка, что спас меня, при случае постараюсь… — Она замолчала, отвела опушенные инеем глаза и пошла дальше по тропинке, везя санки к себе домой.

11

Я внес одно за другим оба ведра в нашу жилую комнату, плотно закрыл за собой двери, еле стащил тулуп и шапку, сел на табуретку. Буржуйка уже не топилась, но на ней стоял чайник, завернутый в одеяло. Бабушка лежала на кровати, вздыхала очень слышно… А я боялся, что у меня снова вдруг начнет двоиться в глазах и комната поплывет в сторону, опять со мной голодный обморок случится. И сидел не двигаясь, настороженно следя за собой. Замерзшее высокое окно было совсем светлым вверху, потом начинало темнеть, делалось зеленоватым, а внизу уже было густо-синим, на нем четко белели бумажные полоски крест-накрест. Надо успеть наточить пилу: бревно толстое, тупой пилой его не распилишь.

— Отогрелся? — тихо спросила бабушка и начала отодвигать одеяло, собираясь вставать. — Голова не кружится?

— Нет. Ты чего?

— Хочу, чтобы горяченького ты попил…

— Не вставай, сам налью.

Тело опять было ватным и непослушным, пришлось заставлять себя, чтобы подняться с табурета. Развернул одеяло, чайник еще не остыл. Взял свою кружку, налил полную горячей воды, снова тщательно укутал одеялом чайник, сел к столу.

— Возьми, — сказала бабушка, протягивая мне аккуратно завернутую тряпочку.

Я взял ее, развернул: в ней был кусочек хлеба, отрезанный от бабушкиного ломтика.

— Съешь, Пашенька, съешь, — быстро проговорила бабушка. — Вон ты сколько сегодня переделал. Да и дрова тебе еще заготавливать, а много ли мне, старухе, которая на боку лежит, надо.

— Спасибо, — сказал я. Откусив кусочек, стал тщательно пережевывать его, потом запил горячей водой, посидел, наслаждаясь, и откусил снова.

Я доел хлеб, допил воду и посидел еще на табурете, чтобы поспешным движением не нарушить все укреплявшуюся теплую уверенность в теле. Затем встал, достал из-за шкафа нашу длинную пилу — она изгибалась упруго и своевольно, — из ящика письменного стола вынул отцовский напильник и снова сел на табурет, зажав пилу в коленях, прилаживаясь поудобнее.

И стал точить напильником зубья, стараясь не завалить их острую кромку.

Кто-то, пройдя по нашей нежилой комнате, остановился перед закрытыми дверьми, и тотчас голос Нины спросил:

— Можно?..

— Богданова?.. — будто и не удивилась бабушка. — Входи-входи!

Нина открыла двери, боком протиснулась в них и остановилась.

— Мы с Пашей бревно собирались пилить…

— Погоди минутку, он пилу наточит, посиди, — сказала бабушка.

Я не смотрел на Нину, точил и почему-то не слышал, о чем бабушка с Ниной разговаривали вначале, просто был рад, что все так хорошо у нас. Потом вдруг голос Нины сделался взволнованным, что ли, и я расслышал:

— Ваш Пашка сегодня спас мне жизнь! — и Нина рассказала о случившемся у проруби.

— Ишь ты!.. — облегченно вздохнула бабушка и спросила потише: — А ты чего ж такая неосторожная?

— С мамой мы поругались. Характер у нее такой… Да и у меня не лучше. Вот и нервничала я у проруби.

— Да с чего ж у вас с мамой такие характеры-то сделались? И отца твоего знаю, хороший он человек, и маму тоже. И ты вон отличница…

— А это — тоже из-за моего характера: решила, что буду отличницей, и стала.

— Что не хуже, дескать, ты, чем другие?

— Ну да.

В комнате стало тихо, а я наточил последний зуб пилы, начал осторожно разводить их, аккуратно вставляя между зубьями тоненький конец напильника. И хотелось мне, чтобы Нина с бабушкой продолжали разговаривать вот так откровенно. Но вдруг мне показалось, что этот разговор как-то унижает Нину… Ну, если не унижает, то обидеть может, и я поднялся с табуретки, начал одеваться. И Нина тотчас с облегчением встала со стула. Вежливо попрощалась с бабушкой, но, когда уже выходила вслед за мной из комнаты, в дверях приостановилась и попросила бабушку:

— Вы только, если маму встретите, ничего ей о нашем разговоре не рассказывайте, ладно?..

— Иди-иди себе спокойненько и к нам почаще заглядывай, не забывай, — ответила бабушка.

Мы вышли в прихожую, я взял стоявшую в углу лопату. Прошли двор. Стемнело уже так, что все вокруг казалось припорошенным пылью и виделось нечетко, а когда влезли по сугробам в сгоревшую «Каплю молока», в ней было почти совсем темно. И я долго лазал через упавшие железные балки, отыскивая бревно. А Нина молча и послушно лазала за мной. Сначала я побаивался, что ей надоест искать бревно, а потом успокоился. Почему-то показалось, что Нина теперь не такая, что она уже научилась терпеть.

Наткнулся я на бревно неожиданно. И сразу вспомнил, что именно здесь и видел его раньше. Диаметр бревна был сантиметров тридцать. Если отпилить два кругляка Нине и два нам, вполне хватит на завтра для наших времянок. А в следующий раз придем пораньше… Я отдал Нине пилу, встал поудобнее и начал откидывать лопатой снег и штукатурку с бревна. Снег был рассыпчатым и отлетал легко, а вот куски штукатурки смерзлись. У меня уже снова плыли радужные круги в глазах, дрожали колени и руки стали как ватные. Даже хотелось заплакать, как маленькому… Вдруг почувствовал, что Нина дотронулась рукой до моего плеча, услышал ее голос:

— Погоди, дай теперь я.

С облегчением разогнулся, отдал ей лопату и привалился плечом к стене дома. В груди было горячо, и дышал я со свистом, и ноги все дрожали… Вот сейчас сяду на снег, а там — будь что будет, только бы поскорее избавиться от непереносимой тяжести. Но Нина все продолжала счищать снег и штукатурку. Я отдышался. Постоял еще и взял от Нины лопату. А Нина, пошатываясь, отошла к стене, привалилась к ней, отдыхая, как я до этого. Потом она взяла у меня лопату… Потом снова я… И вот конец бревна стал уже совсем чистым. И даже из-под него мы выгребли немного снега и штукатурки, чтобы не тупить зубья пилы, когда распилим бревно до конца, чтобы легче отваливался отпиленный кусок книзу.

Молча сели рядышком на бревно. И сидели бы так без конца, только бы не двигаться больше, просто сидеть — и все. Может, даже замерзли бы, потому что в голове у меня стало пусто и самому сделалось легко-легко, точно я засыпать начал… Не знаю уж, как я сообразил, что мы можем замерзнуть, и поднялся с бревна на мягких и дрожавших ногах.

Нина сидела сгорбившись, засунув руки в рукава пальто, опустив голову, не двигаясь. Я испугался, когда понял, что она уже заснула, взял варежкой снег и сильно потер им лицо Нины. Она сначала мотнула головой, потом подняла руку, хотела оттолкнуть меня и открыла наконец глаза. Мигнула, глядя на меня, и сказала жалобно, как ребенок:

— Хорошо я спала…

— Может, завтра отпилим?.. — спросил я.

Нина упрямо прищурилась, хрипло выговорила:

— Нет…