Я лежал, чувствуя удовлетворенную сытость и тепло. Хорошо сегодня прошел день! И отец письмо написал… И с Ниной все так…

И сыты мы, и на завтра у нас каша будет и дрова… И за весь день — ни обстрела, ни бомбежки, чего еще человеку надо?..

…И вдруг увидел, как отец входит в нашу комнату, по-всегдашнему весело улыбается, а за плечами у него — большущий рюкзак…

1975

МОИ ДОРОГИ

1

Поводил пальцем по стеклу окна, как в детстве, потом сел за письменный стол. За свой стол. Когда я сяду за него в следующий раз?.. Так ждал этого дня, столько думал о нем, а сейчас и грустно и страшно. Страшно? Но ведь в комиссии по распределению что-то думали, если сразу назначили начальником крановой группы Сибирского порта? Ничего, все когда-то начинали, трудно только первое время… Инженер Кауров Павел Степанович. Даже с отчеством! В двадцать три года!

Приезжаю — у них полный развал, берусь как следует, через год — начальник механизации порта!

В соседней комнате мама тихонько, чтобы не мешать мне, говорила отцу:

— Шерстяные носки, свитер — все это надо. Там очень холодная зима: говорят, птицы на лету замерзают.

Мама, мама! Любимая и смешная мама!

Вот и сейчас ты стоишь, наверно, у комода, прижавшись всем своим небольшим сухоньким телом к моему ящику, второму сверху. В твоих ласковых руках мои носки, заштопанные тобой. Ты стараешься не заплакать и плачешь, пряча от отца лицо…

Мама, родная, брось, честное слово, все будет в порядке! Я буду инженером, таким же, как отец. Получу мастера по волейболу. Через несколько лет, захочешь, приедешь ко мне, и опять будем жить вместе…

Когда я позвонил домой из института и сказал, что мне предлагают три места: Рига, Череповец и Сибирск, — мама крикнула:

— А в Ленинграде нельзя остаться?!

— Мама… опять?

— Подожди, — после молчания, уже совсем по-другому, ответила она, — с тобой отец хочет поговорить.

— Почему он дома?

— Не понимаешь? Из-за тебя, чадушко!

Отец по-своему спокойно, неторопливо расспросил о всех трех портах, и вдруг мне стало ясно, что уж если ехать, так только в Сибирск: порт растущий, работа самостоятельная.

Трубку снова взяла мама и строго сказала:

— Отец идеалист, он уже в коммунизме живет, не слушай его. Не под-пи-сывай ни-ку-да! Понял?

Она заплакала, и было слышно, как отец негромко, укоризненно говорил ей:

— Нехорошо, Таня. Стыдно. Ах, как нехорошо!.. — Потом по-прежнему спокойно сказал мне: — Ну, ну, Пашенька! — и повесил трубку.

Я только подумал: «К тому же Сибирск дальше всего, специалистов там меньше всего, значит — ехать туда честнее всего!» — и бегом в комиссию по распределению.

Вечером, за ужином, мама все вздыхала.

Отец молча поглядывал на меня и закрывался газетой.

Дня через два мама прилетела сияющая: нашла какого-то Сидора Лукича, обещал устроить в Ленинграде.

Отец посмотрел на меня. Я только тогда как-то вдруг увидел, что отец очень устал. Он вообще коренастый, плотный, когда-то молотобойцем работал. Прошлым летом на даче мы с ним боролись — три раза подряд шутя он клал меня на лопатки. Он весит девяносто два кило, и — одни мускулы. Лицо скуластое, крепкое, если рассердится — делается каменным. И глаза такие, что, я еще с детства помню, если окно у кого-нибудь разбил или двойка — он только посмотрит, и все, говорить не надо.

А сейчас он как-то ссутулился, глаза запали, морщины глубокие, и я удивился: седой отец, а я и не заметил, будто до этого и не смотрел на него вовсе.

И я вдруг понял, что отец очень любит меня. Не меньше, чем мама. Молчал же он все это время только потому, что боится за меня. И что это молчание идет вразрез со всей его предыдущей жизнью, и что сам я не совсем такой, каким бы он хотел сейчас видеть меня, и что отцу все это очень тяжело.

Отец спросил у мамы:

— Это что же за Сидор Лукич? Востриков?

Мама поджала губы:

— Да, Востриков!

— Я его с завода уволил, а он в министерство пролез, — сказал отец. — Таких, Паша, судить надо! Карьерист и бюрократ. Устроит тебя в Ленинграде, а потом еще будет звонить: «Кауров своего сына оставил!» Будто я и без него не могу оставить…

Мама сложила руки на груди, приготовилась спорить, а я вдруг спросил у отца:

— Чего ты так… устал?

— А? Так это же естественно: работа. Так и должно быть, это приятно — чувствуешь, что не зря день прошел.

— Вот! — вскрикнула мама. — Вот-вот: люди устраиваются где легче, чтобы здоровье сохранить…

Мама тоже постарела. Я, правда, почему-то другой ее и не помню, но на фотографии она стройная, тоненькая, волосы пышные, узлом, глаза веселые, лукавые; нос забавно морщится, и вся такая легкая, быстрая. Лицо у нее и сейчас красивое, только глаза стали темнее, строже, губы чуть вздрагивают. Мучается из-за меня. И она, и отец! И я сказал:

— Брось, мама. Поеду в Сибирск, как решил. Ткнусь носом в жизнь. Разобью с непривычки — заживет! Пошли, папа, на балкон, покурим.

Отец посмотрел на маму, засмеялся, легко встал с кресла и крепко обнял меня за плечи. Когда вышли на балкон, сам угостил меня из своего портсигара. А до этого вообще не замечал, что я курю. Или делал вид, что не замечает.

Отец курил, наклонив голову, щурясь от табачного дыма; тяжело поскрипывал отцовский стул:

— Вот мать бегала из-за тебя… Я молчал, хотя должен был как следует тебе…

— Я понимаю…

— Потому что один ты у нас. — Он отвернулся, потом сказал: — Ведь как наша с матерью жизнь пошла? Мальчишкой на гражданскую войну ушел, потом на завод с молотом, потом новостройки, вечерний институт, когда на лекциях вот-вот заснешь от усталости, опять война… И мать ездила со мной по стройкам — тогда ведь в палатках жили, — успевала справить тебя, постирать, сготовить еду — и работать.

Выжила в блокаду и спасла тебя! Ты думаешь, за деньги могут люди так жить, как мы жили? Нет, брат, тут идея, сердце, любовь должна быть. Я не боюсь сказать: горение! У тебя школа, институт, соревнования по волейболу. У меня еще спрашивали: «Это не ваш сын в первой «Водника» играет?» Посмотришь твою зачетку — «хорошо» и «отлично». И, главное, я же чувствую, вижу, что у тебя есть эта инженерская жилка, способности… Я до сих пор помню наш спор о коррекции зубчатого зацепления, когда ты оказался прав. А твой проект конвейерных весов? Это, конечно, первые шаги, еще шажочки, только заявка… А для матери все твои «сессии», «курсовые» и «дипломы» сделали тебя взрослым, даже важным, самостоятельным, умным. И, знаешь, я вот сейчас прикидываю: прислали бы тебя ко мне на завод начальником участка, пришлось бы повозиться! — огорченно закончил он.

— Слушай, ты только не бойся за меня! — сказал я. — Подлецом я ни в каких обстоятельствах не буду. Сам взял Сибирск? Сам! И всю жизнь считал себя честным комсомольцем. В институте требования, может, низкие, производственной практики маловато, — ладно. Сам говоришь — голова у меня есть. И я не хвастаюсь, ты еще про меня в газетах прочитаешь, честное слово! Я буду настоящим инженером…

— Иначе не может и быть, понял?!

Мы долго просидели на балконе. По тихой улице прошла под руки шеренга десятиклассниц в белых платьях, отец смотрел им вслед. Вдруг он крепко обнял меня за шею и поцеловал.

До отхода поезда оставалось пятьдесят пять минут. Тины все не было.

Мы познакомились с ней прошлым летом на волейбольной площадке. Я выбежал за выкатившимся мячом, вдруг к нему на глазах у всех подбежала какая-то девушка, подняла его и подала мне в руки.

— Вы здорово играете, — сказала она и, не обращая внимания на смешки, вернул-ась на свое место…

Я тогда только заметил красивое, немного полное лицо и большие серые глаза. Потом, когда мне хлопали, я каждый раз встречался с ней глазами, она мне улыбалась так, будто мы уже старые знакомые, будто улыбается она только мне одному.