Я как-то спросил, за что она так любит меня, просто удивительно. У нее только испуганно заметались длиннющие ресницы, опустилась голова, повисли косы, толстые, как пеньковый канат, она покраснела до ушей. Аннушка тоненькая, гибкая, у нее первый разряд по художественной гимнастике. Лицо у нее красивое, а глазищи как два черных озера, — мама зовет ее «черноокая березка».
…Аннушка неслышно вошла, тихонько поздоровалась со всеми и, покраснев и опустив глаза, протянула мне букет:
— Там записка.
Я понюхал цветы — ничего. Еле нашел записку, достал и прочитал: «Я буду сестрой тебе на всю жизнь! Если когда-нибудь потребуюсь, позови…» Я сказал:
— Опять…
У Аннушки задрожали тоненькие руки, потом плечи, она ткнулась лицом маме в грудь. Отец повернулся ко мне, глядя строго и обиженно.
— Извини, Аннушка…
Мама и Аннушка сидели обнявшись на кушетке. Мама гладила ее по голове… В это время позвонили в прихожей. Я выбежал: наконец-то Тина! Она внимательно посмотрела на меня и негромко спросила:
— Семейная сцена? Или просто: «Дитя покидает отцовский дом»?
Я обнял ее, поцеловал и сказал:
— Так ты приедешь ко мне в Сибирск?
Она улыбнулась, обняла меня и долго целовала. Потом платочком аккуратно стерла помаду с моих губ. Сказала:
— У меня уже билет: ровно через неделю!
— Ой, не врешь? Пойдем, скорей скажем родителям!..
Она, все улыбаясь, остановила меня:
— Не надо, успеется.
— Да почему?
Она подумала.
— Ну, я тебя прошу, хорошо?
— Хорошо…
Главное, что она тоже едет!..
Тина вошла в комнату спокойно и независимо, поздоровалась со всеми и села. Мама явно для приличия спросила у Тины:
— Чаю не хотите?
— Спасибо, выпью.
Она секунду подождала, мама все не двигалась, — тогда сама налила себе чай, положила сахар и неторопливо стала помешивать. По-домашнему уютно звякала ложечка о чашку. Отец молчал, внимательно разглядывая Тину.
Опять звонок. Я открыл дверь — Андрюшка с огромным чемоданом. Я сказал:
— Едем скорей! Сил нет…
Андрюшка поздоровался с отцом, мамой, Аннушкой…
Я спросил у него:
— Ты что же, Тину не видишь?
— Простите.
Тина встала и, протягивая ему руку, ответила:
— Ничего, я ценю ваше независимое отношение ко мне.
Аннушка сидела, зорко, внимательно и как-то по-взрослому обстоятельно разглядывая Тину. Она, пожалуй, даже красивее Тины. Отец отвернулся к окну, мама все складывала и разворачивала салфетку. Я еле встал, так стеснилось сердце, и хрипло сказал:
— Пора, папа… Вы поедете на вокзал?
Отец поднял голову и долго смотрел мне в глаза. Что бы со мной ни случилось, я запомню эту минуту на всю жизнь!
— Нет, не поедем, — негромко и очень спокойно ответил он: — У нас с мамой билеты в кино.
Все молчали. Отец тяжело поднялся и подошел ко мне, все тоже поднялись.
— Ну, Пашенька, будь молодцом! — он рывком обнял меня и трижды крепко поцеловал. — Пиши! — Оттолкнул меня и быстро обнял Андрея.
Мама медленно подошла, глядя мне в глаза, вдруг обняла и упала лицом на грудь, всхлипывая. Я прижимал к себе ее голову, плечи и гладил, гладил их. Аннушка нежно и сильно разжала мои руки, — на секунду наши глаза встретились, и Аннушка медленно, страдальчески улыбнулась, обняла маму, отвела ее к кушетке и посадила, утирая ей слезы своим платком. К маме бросился Андрей и неловко чмокнул ее в щеку:
— Вы же знаете, мама, что у вас не один сын! — дрожащим, чуть обиженным голосом сказал он; мама стала целовать его волосы, щеки, нос…
Тина спокойно сидела за столом.
Я схватил чемодан, ногой распахнул дверь и побежал вниз по лестнице.
— Павлик! — отчаянно крикнула сверху Аннушка.
Я опрометью летел вниз, боясь, что заплачу.
2
Мама стучит в дверь, пора вставать! Почему так тревожно?.. Я открыл глаза и сразу понял: это не Ленинград, а Сибирск, и стучит в дверь не мама, а новая соседка, кажется, Дарья Петровна, и надо впервые идти в порт, на работу!..
— Сейчас, сейчас, — сказал я и спустил ноги на пол.
Пол грязный, под окном темный прямоугольник: у старых жильцов там, наверно, стояла тумбочка. Комната длинная, узкая, одиннадцать и семь десятых метра. И ведь скажи кому — не поверят: пришел вчера с поезда прямо в отдел кадров: «Возьмите ключик от вашей комнаты!» Не успел спасибо сказать…
Встал — пол холодный, — подошел к окну. Высоко, пятый этаж. Дом на возвышенности, далеко видны крыши. Вон кирпичный собор — самое старое здание города, кто-то говорил. «Побед» много… Это главная улица, широченная какая, с бульваром! Ага, между городом и домом нитки путей, над насыпью плавно и неслышно несется дуга электровоза. Во дворе вокруг двух столиков спозаранку уже играют. Домино, конечно. А в груди все то же и тревожное, и радостное чувство: сегодня начинать свой трудовой путь!
Вчера, когда я только вышел с вокзала, а потом ехал в трамвае, никак не мог понять, что же именно сибирского-то, — город как город. На боковых улицах — палисадники, дома со ставнями, заборы, развесистые тополя, тишина… Проезжали по высоченному мосту через какой-то огромный и очень живописный овраг с малюсенькими домиками, ярусами сходящими вниз, и вдруг я понял: во всем особенное раздолье, какая-то неповторимая сибирская величавость. Не то улицы чуть шире, чем в других городах; не то люди коренастее, неторопливее; не то вековые тополя очень уж громадны; не то дома особенно старые, подчеркнуто солидны, тяжелы, из толстенных бревен, с затейливой резьбой на окнах… И радостно мечталось о том, что я буду жить здесь и работать так, что все узнают обо мне, я стану настоящим сибиряком!.. Поскорее бы только все началось…
Дарья Петровна протяжно пропела за дверью:
— Павел Степанович…
Машинально отметил: «По отчеству» — и неожиданно для себя сказал:
— Я, знаете, по утрам привык делать зарядку. Это очень укрепляет.
— Укрепляет? Очень? Ну-ну… А потом к нам чай пить.
Я выбрал на полу место между кроватью, столом и чемоданом, постелил газету и проделал все двенадцать упражнений. Стало, как всегда, горячо и бодро. На цыпочках, в трусиках, побежал в ванную, облился холодной водой и помылся. Тревожное ощущение все равно не проходило. Причесываясь, заглянул в зеркало: все-таки красивый парень! Волосы как золото, тяжелые, вьются. Хоть и май, а лицо уже загорелое, нос ровный, рот красивый, на скулах желваки, — держитесь, сибирячки!
Взял банку маминого варенья и вежливо — инженер! — постучал в дверь Дарьи Петровны. Она тотчас же распахнула ее:
— Милости просим!
Сама маленькая, худенькая, в морщинках, а глазки остренькие, черненькие, так и бегают: держи ухо востро.
— Варенье? Это вы зря. Зря, зря!
— Мама знает мою слабость, надавала разных солений, варений, не знаю, что и делать с ними.
— А съедите, съедите, съедите! — сказала Дарья Петровна и, отведя руку в сторону, добавила:
— С мужичком моим чудны́м познакомьтесь!
Из-за стола — я ее раньше не заметил — встала невысокая, но очень плотная, коренастая девица лет восемнадцати и протянула мне по-мальчишески мускулистую руку. Я взял ее, и она тотчас же сильно сдавила мою ладонь. Я тоже стиснул ее руку. Девица сильней — и я сильней. Дарья Петровна тихонько засмеялась сзади… Секунду мы молча стояли друг против, друга, сдавливая руки изо всех сил. Потом девушка выдернула свою руку, помахала побелевшей кистью в воздухе и, улыбаясь, сказала:
— Меня зовут Витя Яхонтова. Виктория. Вообще мне страшно не повезло, что я родилась девчонкой! Вы как считаете? — Она зорко, как Дарья Петровна, разглядывала меня.
— Видите, с одной стороны — равноправие, Женский день, место в трамвае, духи «Сказка»…
— Терпеть не могу!
У Вити круглое, обычное девичье лицо, с маленьким носиком, ямочками на упругих щеках, голубыми глазами и пышными, коротко обрезанными курчавыми волосами, — смешно…