Кто здесь начальник? Кауров Павел Степанович!..

Власюк стоял, широко расставив кривые ноги, глубоко дыша. Блестящие глаза его с любовью и радостью оглядывали реку, небо, краны, людей. Он улыбался, и лицо его было добрым, ласковым… Ничего, с этим дядюкой можно жить!

— Мне ведь предлагали Ленинград, — сказал я, — да я давно хочу в Сибирск. Вообще в Сибирь! Работнуть по-настоящему!

— Правильно, парень. Ох, как это правильно-то! — ответил Власюк. — Только… больше всего бойся остановиться, отстать. Потом, ох, как тяжело догонять-то! А краны-то, краны, а? Игрушка! Дубовик — большой хозяин! Увидит железяку — так и тащит к себе, как деревенский кулак! Тут тебе говорить будут всякое про него, так ты никому не верь, а своими глазами смотри. И вообще с ним… поосторожнее, повнимательнее. Главное — работа у него в порядке. И заменить его некем-то, — неожиданно добавил он.

Шли по самой кромке стенки. Внизу, метрах в трех, тихонько, успокоенно плескалась вода. Власюк шагал быстро, привычно, будто по дороге.

В кабине одного крана на ходу вдруг раскрылась дверь, и в ней показалась высокая девушка в голубой футболке с закатанными рукавами и ярком платочке на вьющихся мелкими кольцами, как у ребенка, иссиня-черных волосах. Показывая обнаженной выше колена стройной ногой куда-то на нос баржи, она насмешливо кричала грузчикам:

— Нос задавили! Воды нахлебаетесь, с носа берите!

А кран в это время поворачивался, груз поднимался.

Здорово! И сама красивая. Скажешь такой: сделай то-то, а она только засмеется. Черт его знает, вот и начальствуй…

— Здорово работает, — сказал я Власюку.

В это время груз проходил над нами, буквально в десяти сантиметрах над головой. Я со страху присел, девушка на кране звонко засмеялась.

Власюк будто не заметил.

— Это Смородина, — сердито сказал он. — Наоборот: плохо! Сигналы не подает, груз берет рывком, блок на стреле поскрипывает, слышишь? Не смазан. Ухарь — бить ее надо.

— Слышу, — на всякий случай сказал я.

У одного из двух неработающих кранов сидел мужичок с птичьим лицом, в выпущенной по-деревенски рубахе и что-то делал со стальным тросом.

— Что же ты, Кощеев, сидишь? — не останавливаясь, спросил Власюк. — Сейчас доски придут, а у тебя вместо крюка грейфер. Перецепи.

Мужичок нерешительно поднялся и в спину Власюку сказал:

— Нам Сидор Дмитриевич не показывал.

— Как же это он? — спросил я.

— А что Кощеев сейчас делал? — вместо ответа спросил меня Власюк.

— Ну, трос…

— Что трос? Петлю заращивал. А вы умеете?

— Нет… Мы на практике… — я покраснел, как обычно.

Молча, гуськом, дошли до конца стенки. На краю ее прилепился маленький, в одно оконце, зелененький домик. Вокруг него аккуратнейшим образом были сложены стальные ковши, бухты старого троса, какие-то большие ящики, кучка железнодорожных костылей… Хозяйство! Из домика неслось раскатистое:

— Не буду грузить! Хоть начальник порта… Я сказал!

За маленьким, запачканным маслом и чернилами столиком, на котором лежали какие-то грязные папки, ржавая шестеренка и два сверла, сидел по-сибирски кряжистый мужчина в косоворотке, подпоясанный военным ремнем. Он коротко глянул на нас своими глазками, спрятанными глубоко под лбом, и, даже не поздоровавшись, продолжал так же громко кричать в телефон. Даже хрящик носа у него побелел от самодурства!

Власюк сел на лавку у стены, я — рядом. Ждем, как на приеме. Ну, я не боцман Неспешай, у меня эти замашки придется бросить!

Наконец его величество Дубовик соизволил окончить свою дипломатическую беседу. Власюк, угощая его папиросой, сказал:

— Знакомься, Сидор Дмитрич, — твой начальник.

Я привстал, а он даже не посмотрел на меня, — запомним!

— У грейферов тяги исправил, что я тебя просил? — будто ничего не заметив, спросил его Власюк.

— Когда? Песочек давит, будь он проклят! — сердито ответил Дубовик.

— Вы что сегодня — поперхнулись с утра? Не в то горло попало? — не удержавшись, спросил я его.

Власюк испуганно покосился на меня. У Дубовика нос побелел: проняло все-таки!

— Сидор Дмитрич, я тебя попрошу, — вдруг заторопился Власюк. — Ты Павла Степановича введи в курс дела, не спеша. Потом — тяги. Тяги, я тебя прошу, не забудь. А от него уж ты к Батавину. Он на кране у угольного, — сказал мне Власюк уже в дверях.

Дубовик сидел за столом, низко нагнув голову. Большие руки его передвигали по столу папки, ключи, шестеренку… Ничего, подождем… Я сел нога на ногу, закурил, расстегнул пиджак…

Дубовик вдруг поднял голову и посмотрел мне в глаза внимательно, остро.

— А раньше у нас начальника над кранами не было, — простовато сказал он, — обходились…

— Теперь не раньше, а — теперь! Ясно?!

Дубовик встал, чуть не достав головой потолок, одним движением сгреб своими клешнями все со стола в ящик, запер его на ключ и — вышел, только охнула дверь!

Надо сказать честно — я растерялся. Заглянул в окно: идет себе по стенке, как хозяин, плечами раскачивает.

Я подергал зачем-то ящик стола — закрыто. Тогда выскочил из домика и опрометью бросился в другую сторону. Под ноги попал кусок угля, больно ударив по щиколотке. Я остановился, вздохнул глубоко, спросил себя:

— Ну, как работа с людьми, Павел Степанович? — и пошел медленно, глядя в землю.

Что, если кто-нибудь видел все это?

3

У берега, легко покачиваясь на волнах железной коробкой, стоял понтон. Вдоль по палубе — кусочек железной дороги: шпалы с рельсами. На них небольшой, по сравнению с портальными, новенький кран, — обшитые серой вагонкой стены еще с шифрами транспортировки. Крыша на палубе понтона… Тоненькая, будто переломленная посредине стрела — конец ее высовывается далеко за понтон — тоже лежит на палубе. Обычная картина монтажа.

— Здравствуйте, — сказал я. Голос звучал робко, вопросительно.

— Здравствуйте, — подчеркнуто повторяя мою интонацию, ответил высокий, худой парень, высовываясь из-за котла. Светло-серые холодные глаза его быстро и бесцеремонно оглядели меня с ног до головы.

Следом за ним из-за шестерен поднялся большеголовый паренек с челочкой и смеющимися карими глазами:

— Вам бригаду — ух? Это направо, за круглым углом…

— Мне Батавина… Петра Ильича.

— Погодите, ребята… — Ко мне с другой стороны, смешно переваливаясь «уточкой», шел небольшой, весь какой-то кругленький человек лет тридцати пяти — сорока. Протянул руку: — Я Батавин… — Большие, голубовато-серые глаза его доброжелательно смотрели на меня.

— Я — Кауров. Назначен начальником кранового участка. Только что кончил ленинградский институт…

Батавин, все не отпуская моей руки, разглядывал меня. У него было круглое лицо с толстогубым ртом, нос картошкой и непослушные мальчишеские волосы. Он вдруг озорно подмигнул мне:

— Только что! Один у папы с мамой? Не хотелось ехать?

Ребята выжидательно улыбались.

— Это к делу не относится.

— Конечно, — поспешно сказал он, — я пошутил… — И обнял меня за плечи: — Пошли вниз, покурим. Это Шилов, мой тезка, — кивнул он на большеголового паренька, — а это Дербенев, критическая личность.

— Ехать так ехать, сказал попугай, когда его кошка… — начал Шилов, глядя на меня. Батавин только посмотрел на него, и Шилов замолчал.

Сели все в ряд на шпалу, лежащую вдоль берега.

— Ленинградских не осталось? — спросил Дербенев.

Я угостил. Закурили, касаясь друг друга плечами.

— У вас диплом на какую тему был? — спросил Дербенев, по-своему бесцеремонно и холодно глядя на меня.

— Перегрузка апатитового концентрата. Судно — берег. Пневматикой и механическим путем…

— Пневматикой? — недоверчиво переспросил Дербенев. — Ведь концентрат трубы должен съедать.

Я объяснил. Выслушали внимательно и молча, и Батавин тотчас же спросил у Дербенева:

— Видишь?

— Вижу. Ну, а…

— Удачно приехал, — сказал мне Батавин, положив ладонь на колено: — Начало навигации, с песочком только-только разворачиваемся. Новые краны монтируем, лоботрясов уму-разуму учим, — он растрепал рукой челочку Шилова, тот неожиданно смущенно и хорошо улыбнулся. — С Сибирью, сибиряками нашими познакомишься!