— И очень просто, Танечка! Приедет в командировку к себе на завод.

Мама вопросительно и тревожно молчала, снова глянула на меня. И я сказал:

— Правильно бабушка говорит: ведь на их заводе теперь снаряды делают.

Мама придвинулась со стулом к коптилке, поднесла к ней письмо, стала разглядывать штемпели. Потом обрадованно сказала, глядя на нас с бабушкой:

— Ленинградский штемпель от двадцать второго! Совсем с нами рядом Степа, может, даже где-нибудь на Пулковских высотах он…

— И очень может быть, Танечка! — подтвердила бабушка, улыбаясь. — Помнишь, как к Семену Иванычу Митрофанову его ученик с фронта приезжал? Еще домой к ним приходил.

— Помню! — ответила мама.

— Еще две банки тушенки им привез, — тоже мечтательно вспомнил я, замолчал смущенно.

— Выходит, всего четыре дня назад Степа держал вот это самое письмо в своих руках… — медленно произнесла мама, пристально глядя на письмо, и снова не удержалась, поцеловала его, потом сунула куда-то на грудь, тихонько засмеялась.

— Затопим буржуйку? — спросил я и встал, чувствуя новое и бодрое тепло в теле. — На завтра дрова у нас есть, отпилили мы с Ниной по кругляшу, осталось только расколоть их.

— А на вечернюю топку у нас хватит, — сказала бабушка. — Еще три полешка у нас осталось.

Я присел около буржуйки, выгреб совком золу и на дно топки стал аккуратно укладывать щепки. Уже на них крест-накрест положил поленья. Достал из-за шкафа старую газету, — мы использовали их на растопку по одной, — сунул в топку. Потом снял чайник, завернутый в одеяло и стоявший на времянке, бережно зажег спичку. Газета вспыхнула, я с удовольствием последил за яркими и веселыми языками пламени и закрыл дверцу.

Отдохнув, я вылил холодную кипяченую воду из чайника в графин, в него налил свежей воды из ведра, слова поставил чайник на буржуйку. Горела она теперь ровно и весело.

Бабушка с мамой разговаривали о приезде отца. И по тону, каким они говорили, по их словам получалось, что отец обязательно приедет, и буквально на днях, будто все это даже было написано в его письме. Они раздумывали, как бы приготовить ему чистое белье и какое именно, и о чем надо обязательно его спросить, и что ему сказать.

Они замолчали, и я с тем же ощущением радостной теплоты решился наконец и налил воды в кастрюльку, поставил ее на буржуйку. И мама с бабушкой ничего мне не сказали, хотя отлично, конечно, видели это… А что, если они действительно уже решили сегодня вечером сварить кашу из оставшегося пшена?.. Вот было бы здорово, а завтра мы чего-нибудь раздобудем, обязательно раздобудем!.. И у меня тотчас свело скулы и заныло в животе.

Я сидел, сжавшись, на табурете, все слышал по-новому успокоенно-бодрые голоса мамы и бабушки; и отец, главное, был жив.

И так мне было уверенно, бодро и хорошо, что я с трудом расслышал шаркающие шаги в нашей первой комнате, а потом и осторожный стук в двери.

— Входите-входите, Олег Ильич!.. — приветливо сказала мама.

Дверь открылась, и я увидел лицо Олега Ильича, замотанное башлыком, опушенным инеем. Он почти всегда после работы заходил к нам.

— Сейчас кипяток будет, — сказала бабушка.

Олег Ильич сразу же стал протирать затуманившиеся стекляшки пенсне. Теперь было видно, что он сильно устал за день и лицо его осунулось, точно сделалось длиннее. И ответил он бабушке хрипловатым, чуть слышным голосом:

— Спасибо, Марфа Кондратьевна, от кипяточка я не откажусь, сейчас схожу за термосом.

— Попили бы с нами чаю, а?.. — неожиданно для себя предложил я.

— Спасибо, Паша. Я хотел еще поработать, а уж потом, на ночь… Так что уж один попью, не буду вас задерживать.

— Дров себе привезли?

Он кивнул, тоже спросил:

— Ну, а у вас как день прошел?

— Да все хорошо! — сказал я и хотел уже сообщить ему о письме отца, но сдержался: ведь от Вероники Евграфовны из эвакуации Олегу Ильичу опять ничего не было, и сказал вместо этого: — Мама на работе была, а я в школу ходил.

— Молодец! — и он все-таки вопросительно посмотрел на маму.

Она вздохнула, ответила виновато:

— От Вероники Евграфовны ничего, — и не сдержалась: — А мы от Степана Григорьевича письмо получили!..

— Ну?.. — совсем по-свойски, как близкий человек, оживился Олег Ильич. — Поздравляю вас, Татьяна Андреевна! И вас, Марфа Кондратьевна! И тебя, Паша!.. Жив, значит, Степан Григорьевич!..

— Жив Степа! — сказала бабушка.

— Ну, я сейчас, — и Олег Ильич осторожно вышел в двери, закрыл их за собой.

Чайник закипел, крышка его стала подпрыгивать, а вот кастрюлька — еще нет. Опять мягко приоткрылась дверь, и вошел Олег Ильич уже в одном ватнике. В правой руке у него был термос, а в левой — какой-то маленький сверток. Я встал, взял у Олега Ильича термос и налил полный термос кипятку из чайника. Снова тщательно закрыл термос, протянул его Олегу Ильичу.

— Спасибо, Паша! — сказал он, взял у меня термос, левой рукой протянул мне сверток: — По случаю письма от отца!..

— Спасибо! — Очень мне хотелось сразу же развернуть сверток, но неудобно это было делать на глазах Олега Ильича.

— Совсем избаловали вы Пашку, — сказала мама.

— А он этого стоит, Татьяна Андреевна, — спокойно ответил Олег Ильич и спросил совсем по-довоенному: — Не замечали?

— Каждый день замечаем, — ответила ему бабушка.

— Ну, спокойной вам ночи! — сказал Олег Ильич.

— Спокойной ночи, — ответили мы.

Он ушел, а я, сдерживая нетерпение, подрагивающими руками развернул бумагу. В свертке были три галеты — большие, каменно-крепкие, коричневые.

— Вот! — сказал я, показывая их маме с бабушкой, и проговорился: — Теперь можно кашу не варить.

Мама встала, из нижнего ящика комода достала остаток нашего дневного хлеба, аккуратно завернутый в тряпочку. Оставалась совсем маленькая горбушечка толщиной сантиметра три. И мама начала разрезать ее ножом, положив на дощечку, чтобы получилось шесть ломтиков. Я жадно следил за ней, одновременно все помня о галетах и о письме отца. Потом мама разлила по чашкам кипяток, долила чайник свежей водой из ведра и снова поставила на буржуйку. Она топилась так же весело, успеет чайник вскипеть, пока дрова прогорят… И мы трое сели к столу. Мама вдруг достала из кармана комочек бумаги, а когда развернула его — в нем оказался кусочек сахара-рафинада, ровненькая толстенькая плиточка.

— Выходила я дочку Симаковых, не дала ей помереть, вот и получила в благодарность.

— Где же у нас сахарные-то щипчики, Танечка?.. — обрадованно спросила бабушка. — Не приходится ими пользоваться, забыла, куда сунула.

— Ничего, я ножом, — ответила мама, положила плиточку на дощечку и сначала расколола пополам, а потом и каждую половинку еще надвое.

Это был настоящий пир!… Сначала чашка кипятку с хлебом и сахаром, а потом — вторая чашка с галетой и сахаром. Галету можно есть по-разному. Можно разломать ее и кусочки опустить в кипяток. Они разбухают и делаются толстыми. Хоть объем и получается большим, но съедаются размякшие куски быстро, и настоящей сытости не получается. Лучше откусывать от галеты маленькие кусочки и тщательно пережевывать их, а после запивать кипятком, прижимая языком сахар.

Мы долго и неторопливо ужинали. А потом просто так еще посидели за столом. Мама с бабушкой о чем-то разговаривали, а я не мог разобрать, о чем они говорят… И язычок коптилки вдруг стал расплываться в глазах… Сначала я почувствовал, как мама обнимает меня за плечи, помогая подняться с табуретки, а потом расслышал и ее слова, тихие, ласковые:

— Ложись-ка, Пашенька, ложись… Уже половина восьмого, а завтра ведь тебе в пять вставать.

Я понимал, что мама помогает мне раздеться, как маленькому, еле-еле выговорил, вдруг вспомнив:

— К Боре Захарову я забыл зайти…

— Завтра зайдешь, завтра, — успокаивающе проговорила бабушка.

И я всем телом почувствовал ласковую мягкость кровати… И мама заботливо покрыла меня двумя одеялами, отцовским пальто сверху, подоткнула их так под меня, чтобы ни щелочки не осталось. Потом наклонилась, поцеловала в щеку и отошла.