— Ну чего ты, девчонка, что ли?.. — всхлипнула Воронцова.

И котенок к Дымке прижимался, а когда бабушка взяла его на руки, он жалобно замяукал…

— Бей! — вскрикнула Воронцова.

Я зажмурился, замахнулся топором и увидел, как мы с бабушкой уносили котенка от Воронцовых, а Дымка все шла за нами и точно рыдала в голос…

— Эх ты, баба! — сказала мне Воронцова. — Так еще меня саму зарубишь, держи ее!

Я открыл глаза и опять увидел, как Дымка смотрела на меня. Обреченность была в ее глазах.

— Дай топор, сопля! — сказала Воронцова, протягивая ко мне правую руку, левой по-прежнему прижимая к полу Дымку; я протянул ей топор, она взяла его. — Держи, — и чуть отстранилась, давая мне место.

Обеими руками в толстых рукавицах я прижимал маленькое навивающееся тело Дымки к полу, отстранился, чтобы Воронцова по мне не попала топором, и зажмурился. Ждал, ждал, а удара все не было… Приоткрыл глаза и увидел, что Воронцова плачет.

— Вот и хорошо, вот и не надо, — с облегчением сказал я.

— Не я, так другие съедят, — раздумчиво уже проговорила Воронцова и вдруг спросила меня: — Кролика когда-нибудь ел? У кошек, говорят, мясо такое же.

Дымка застонала, зацарапалась лапами по моим рукавицам, и я решил, что сейчас отпущу ее, надо только окончательно уговорить Воронцову.

— Ты что?.. — вдруг спросила она, глядя мне в глаза, и отчаянно крикнула: — Держи-и!..

Я зажмурился, еле успел отстраниться, как почувствовал удар топора рядом с моими руками, а тело Дымки забилось и замерло. Я отпустил его, все не решаясь поглядеть на Дымку, встал с колен, еле нашел веревку от саней, рывком сдернул сани с места. Они с ведрами, пронзительно громыхая, скатились вслед за мной по ступенькам к дверям на улицу, почему-то даже не упали. Я протащил их сквозь двери на снег улицы и все-таки не утерпел, оглянулся. Воронцова по-прежнему стояла на коленях, варежка ее была в крови…

Солнце уже было по-вечернему неярким, почти как на той картине, которую мне подарил художник. И длинные тени, причудливо переламываясь, лежали поперек улицы. Мороз сделался особенно пронзительным, у меня сразу заиндевели ресницы и брови, заломило от холода переносицу. Слава богу, хоть ветра с Невы не было…

Я прошел уже и закрытый магазин тети Вали, и обошел вокруг церковь Бориса и Глеба, и подошел к спуску к Неве, и мне встретилась женщина с ведром воды на санках (мы с ней еле разминулись на узкой тропинке), — а все по-прежнему чувствовал, как умирает Дымка у меня в руках.

На спуске к Неве тропинка была обледеневшей от пролитой воды, и я пошел совсем медленно, боясь поскользнуться и упасть, рассчитывая каждый шаг. Санки теперь упирались мне в валенки, постукивая по ним, когда я переставлял ноги, и мне было спокойнее, потому что я все время знал, что с ними. Долго-долго добирался до парапета Невы, решетка его была или сломана, или просто снегу навалило выше нее, опять остановился. Дальше к широкой проруби метрах в десяти от берега, окруженной ледяным валом, шел пологий и совсем ледяной от воды спуск, скользкий как каток. Идти по нему, конечно, нельзя было. Я пропустил санки вперед, и они легко съехали по льду, развернулись, не упали и остановились. Держа их по-прежнему за веревку я медленно и осторожно шел по снегу у края спуска. И опять шел долго-долго, боясь упасть, смотрел только под ноги и даже удивился, когда оказался уже у вала вокруг проруби.

Около нее никого не было, это я еще сверху заметил. Снял рукавицы, остался в одних варежках, отвязал ведра от санок, поставил их на лед. Секунду передохнул и сразу же нагнулся, чтобы не терять зря тепло и силы, стал привязывать веревку к дужке ведра. Завязал, подергал — надежно. Воду в проруби я видел только у ее противоположного края, она была совсем черной, а местами чуть подернутой ледком и запорошенной снегом. Лег грудью на высокий ледяной вал, окружавший прорубь, обеими руками затащил на него пустое ведро, оно опрокинулось, но воды не достало и повисло на веревке. Опять передохнул и стал опускать ведро к воде, уже не видя его, перехватывая руками веревку. Проще было бы, конечно, доставать воду, если сколоть хоть в одном месте ледяной вал, но у кого же хватит сил на это?.. Было так тихо, что я услышал, как ведро ударилось своим дном о воду, плеснуло, и по натяжению веревки понял, что оно стало погружаться. Хорошо, полное зачерпну!..

Подождал, давая ведру погружаться, и начал потихоньку вытаскивать его. Сначала оно шло легко, потом натяжение веревки все усиливалось, она ползла совсем медленно в глубокой борозде вала. И я обеими руками потащил ее вниз. Ведро пошло легче и быстрее, и вот край его неожиданно показался над валом. Теперь надо было обеими руками ухватиться за дужку ведра, иначе оно опрокинется и вода просто выльется на вал. Я стал приподниматься, руками перехватывая веревку, не давая ведру опуститься. Добрался до его дужки, все лежа грудью на валу. Передохнул, зажмурился от напряжения и стал поднимать ведро на вал. Тут у меня не хватило сил и ведро наклонилось, вода из него полилась.

В глазах плыли красные круги, но я сжал зубы, поднял ведро, кое-как поставил его на лед и сам сел на санки.

Не знаю, сколько я так просидел, около проруби по-прежнему никто не появлялся. Постепенно мне стало легче, и я увидел, что примерно треть воды из ведра вылилась. Ну, это обычно…

Посидел еще, потом все-таки поднялся, поставил на санки пустое ведро, вылил в него воду из первого. Отдышался и увидел, что и санки, и ведро на них стояли на льду ровно, неподвижно.

Точно так же достал и второе ведро воды из проруби, только на это у меня ушло еще больше времени и сил, и оказалось оно пустым чуть не на половину. Оба ведра привязал к санкам, направил их так, чтобы они двигались по льду спуска, а сам чуть не на карачках пополз рядом. Задыхаясь, добрался до края набережной, разогнулся и долго стоял неподвижно, пока в глазах не перестало плыть. Потом с гордостью поглядел на свои ведра: пусть и полупустые они, но на два дня нам наверняка воды хватит.

И тут услышал злой голос Богдановой:

— Посторонись, Кауров, вода не одному тебе нужна!..

Я отступил в снег, привычно стараясь не набрать его в валенки, и увидел, что Нина уже развернула свои санки тоже с двумя ведрами и спускает их к проруби. На меня она не смотрела. И обидно мне стало, и даже грустно. Вздохнув, повернулся, медленно поволок санки дальше. И добрался уже почти до середины подъема от набережной до улицы, как вдруг услышал отчаянно-пронзительный крик Нины:

— А-а-а!

Этот крик напугал меня своей обреченностью. Я поспешно затащил санки с ведрами в снег, съехал по обледеневшей тропинке к валу и увидел, что Нина лежит на валу и неудержимо сползает в прорубь. Головы ее уже не было видно, только судорожно дергались ноги в валенках. Позабыв обо всем, я упал на вал и успел обеими руками схватить Нину за ноги. Она перестала кричать, а я всем телом пополз вниз, стараясь вытащить Нину, перевалить ее на эту сторону вала. Или лед был скользким, или вес моего тела превышал Нинин, только ноги ее сдвинулись и поползли вниз вместе со мной. Мне пришлось даже лечь на лед, а Нина сразу же торопливо встала.

Я поднялся, выпрямился и увидел, что Нина смотрит на меня не то растерянно, не то даже удивленно. Лицо ее вдруг сделалось задумчиво-строгим, точно она заново вспомнила все, что с ней случилось, и слабо улыбнулась:

— Спасибо, Пашка, что спас меня.

— Дело обычное, блокадное… — смущенно ответил я.

— Нервничаю… — совсем неожиданно для нее откровенно проговорила Нина. — Вот и срываюсь.

— Опять-таки дело обычное, блокадное… — Я только сейчас заметил, что Нина обеими руками держит веревку, на которой висит ведро в проруби. — Давай ведро-то вытащим?..

— Ничего, я сама, — ответила Нина и повторила: — Спасибо тебе, Пашка!.. — Повернулась, стала обеими руками тащить веревку, приседая, помогая себе весом тела.

Я сначала молча следил за ней, когда ведро показалось над валом и сразу же сильно накренилось, не утерпел, протянул к нему руки. Мы одновременно ухватились за дужку, вместе вытащили его, вместе вылили из него воду во второе пустое ведро. И Нина уже ничего не говорила мне, когда мы после этого постояли, отдыхая, и не смотрела на меня. Из самолюбия или из гордости?..