— Ну и тяните трактором.

— Просеку придется прорубить в вашей зеленой изгороди.

Это было похуже, чем врыть столб на месте розария. Я предложил тянуть руками; разумеется, с нашей помощью.

Зелму это взбесило. Она щелкнула ногтем по карману мастера и язвительно улыбнулась:

— Значит, все-таки хотите на пол-литра?

Незнакомец смерил Зелму пренебрежительным взглядом.

— Заткнитесь, девочка. Не вам судить, что такое «тянуть провода» и что такое «хотеть на пол-литра».

Было ясно, что Зелмины слова задели мастера за живое. Но его замечание подлило масла в огонь. Это было равносильно тому, как если бы в ответ на безобидную шутку кому-то съездили по морде. К тому же с одной стороны была Зелма, а стало быть, женщина со своими особыми правами, с другой — мускулистый, волосатый мужлан, который, возможно, по-своему был прав, однако начисто лишен деликатности.

Зелма на это отреагировала так: повернулась и ушла. Я был зол на мастера. Но сделал вид, что ничего не слышал, и повторил свое предложение с небольшой вариацией: вас трое, нас с Зелмой двое, к тому же еще и Ансис…

— Ну, хорошо. Черт побери, попробуем! — как бы сдаваясь, мастер поднял кверху руки.

У меня все сжалось внутри. Поднятые надо мной пальцы были кривы, узловаты. Мозолистые, жесткие, лоснящиеся, продубленные графитно-черной окисью алюминия. Поперек ладоней глубокими желобками тянулись подсохшие кровяные раны, не раз заживавшие и снова лопавшиеся.

Я кинулся в комнату за Зелмой. Она лежала на кровати.

— Я не пойду. По-моему, я заболела. Голова трещит, и мутит меня. Пусть тянут трактором. В конце концов, не все ли равно.

Когда толстый витой провод длиной в полкилометра общими силами был дважды протянут, бабушка не могла нахвалить дорогих гостей, так кстати явившихся. Дед, утирая пот и отдуваясь, радостно объявил, что в самый последний момент он крепко-накрепко закрыл рот, не то бы дух из него промеж губ выскочил и затерялся в горохе.

Я слушал, как они с бабушкой, такие довольные, разговаривали, и думал, что образ мышления деревенского человека все же устроен иначе, чем у горожанина. Угрозу для своих зеленых насаждений они восприняли как угрозу для самих себя. То, чему «быть положено», что за десятилетия вошло в их уклад, они отстаивали упорно и стойко, прекрасно понимая, что стоит дать промашку в одном месте, глядишь, несчастье перекинулось в другое, а там вообще не жди спасения.

Зашел к Зелме. Она спала. Ее опущенные веки и длинные ресницы напоминали мне куклу, умевшую открывать и закрывать глаза. Под окном кудахтала курица, между рамой и занавеской жужжали мухи.

В гостевой комнате, как это нередко бывает в нежилых и прибранных помещениях, бросался в глаза какой-то застойный музейный порядок, лишенный будничной привычности. Лишь вокруг дивана Зелма успела создать островок со своим культурным слоем. На стуле среди косметических принадлежностей — недопитый стакан молока, поверх пожелтевших фотографий и мотков пряжи — старинная книга. Я зачем-то взял ее в руки и раскрыл там, где вместо закладки лежала телеграмма. Наклеенная полоса текста поразила знакомой комбинацией букв: Калвису Зариню.

Меня оторопь взяла. Как если бы Балдерис вдруг сошел с телеэкрана и уселся рядом. Все вдруг показалось таким нереальным. И то, что Зелма уснула и спит, а я стою в этой комнате со старинным роялем орехового дерева. И то, что тикают часы, жужжат мухи. А главное, что меня всего пронимает страх. От пальцев ног пополз он вверх, как керосин по фитилю. Помимо воли, вопреки рассудку я даже пожалел, что решился взять книгу. Но этого уже нельзя было поправить. И ничего иного не оставалось, как сделать следующий шаг, хотя я и знал, чем это чревато.

Текст телеграммы был краток. Вникать в смысл не пришлось, в одно мгновенье все стало ясно: «Большой в больнице Заринь».

Зелма подняла веки. Она смотрела на меня, но просто так, номинально, без каких-либо эмоций. И опять припомнилась кукла, открывающая и закрывающая глаза. Однажды я из любопытства распотрошил такую куклу. Механизм внутри оказался на удивленье прост.

— Что за телеграмма?

— Ты же прочитал.

— Когда принесли?

Бесстрастный взгляд Зелмы постепенно мрачнел. Словно этот разговор докучал ей своей беспредметностью, глупостью. Словно я донимал ее вопросами, на которые смешно отвечать.

— Не все ли равно когда. Ну ладно, ладно, утолю твое любопытство: когда вы ездили к кузнецу. Могу заранее сказать, чем занят сейчас твой интеллект…

— Зелма, я не понимаю…

— Вот видишь. Слово в слово: почему не показала… почему не сказала… почему…

— Это же элементарно!

— Чересчур элементарно. Большой в больнице, подумать только, какое чрезвычайное событие… Чтобы все расстроить и испортить. Что изменится от того, что примчишься проведать его на день раньше или позже… Мне тяжело, неужели ты не понимаешь. Я так надеялась на эту поездку. Мне казалось, если ты будешь рядом, все как-нибудь уладится.

— Я должен ехать.

— Знаю. Слишком хорошо тебя знаю.

— Без причины телеграммы не посылают.

— А я? Я — не причина? Я для тебя ничего не значу?

Она встала с дивана, обхватила руками мою шею и с какой-то отчаянной силой прижалась ко мне.

Я высвободился и сказал.

— Зелма, я должен ехать.

— Разумеется… Как же иначе. Ну и езжай.

И когда она опять повернулась ко мне, глаза ее смотрели так, будто меня не было.

Я повернулся и вышел. И самому показалось, будто меня уже не было. Была только дверь.

Послесловие

До Риги добрался удивительно быстро; до Мадоны меня подбросили мелиораторы, а там подобрали автогонщики из Пскова.

Никак не мог решиться, куда направиться сначала — в свою парковую резиденцию или в Вецаки. Под конец решил начать с ближайшего пункта.

Много раз возвращался домой, зная, что Большого не застану. Ничего особенного, дело житейское. На сей раз это «не застану» я еще с полпути ощущал как висевший на шее камень. Иначе взбежал по лестнице. Иначе вставил ключ в замочную скважину. Знал, что «не застану», и все-таки насторожился, будто там «что-то» должно быть. Будто там меня ожидало нечто бесформенно-жуткое, с чем встречи не миновать. А встретившись, надо будет пытаться что-то поправить.

С колотящимся сердцем, чуть дыша, отворил дверь. Примерно так в приключенческих фильмах разведчик, оказавшись во вражеском логове, крадется из одного помещения в другое. Или как человек, вернувшийся из театра и обнаруживший, что дверь его квартиры взломана.

Обошел комнаты и ничего такого не обнаружил. В квартире привычный порядок и привычный беспорядок. Знакомая мебель красного дерева, тесно заставленные книжные полки, размеренный ход напольных часов-шкафика, особый запах, исходивший от фолиантов в кожаных переплетах и от бумажных завалов. Да что могло приключиться с Большим, если на стене, как обычно, под стеклом отсвечивали гравюры восемнадцатого века, изображавшие берега Тибра, развалины Колизея и Аппиеву дорогу! Возможны ли какие-либо серьезные перемены в жизни, когда на письменном столе на своем месте лежат его очки и ножичек, заточенные карандаши и чернильница с бронзовой фигуркой Афродиты!

Предельно внимательно осмотрел и письменный стол. Может, оставил письмо или хотя бы записку? Большой имел обыкновение оставлять записки. Даже когда уходил ненадолго. Нет, ничего. Заглянул в корзину для бумаг — использованные ампулы врачи с собой обычно не берут. И корзина пуста.

Поймал себя на глупейшем занятии: сидя за письменным столом, ритмично покручивал ластик и при каждом новом обороте произносил латинские слова. Словно Большой был за дверью и повторял вместе со мной: memineris… maximos… morte… fineri… Ну хорошо, хорошо, на сегодня довольно, я иду к тебе…

Комнату освещал багровый свет заката. Поверхность стола пестрела тенями. Большой взирал на меня с фотографии: сухопарый, молодой, обнимающий за талию жизнерадостную, стройную студентку. Удивительно похож на меня. И совсем не потому, что у него тоже слегка топорщатся уши, а когда он смеется, выпячивается верхняя губа. Сходство было более существенным. Мы с ним представляли одну модель, различаясь лишь порядковым номером и очередностью выпуска в свет.