— Поедешь домой?

— Неважно.

— Я завтра позвоню тебе. Во второй половине. Хорошо? Или ты мне лучше позвони. В лабораторию.

— Как получится.

— А вообще, Рандольф…

— Будь здоров! — перебил он меня.

— Я хотел тебе…

— Ладно.

Он вздохнул. Очень тяжело вздохнул, плечами и затылком.

— Мы могли бы завтра встретиться.

— Там будет видно.

— Ну хорошо, выпущу тебя.

— Мне бы к ней съездить… Как думаешь? Что, если съездить?

Довольно долго мы глядели друг на друга.

— Не торопись. Завтра обсудим. Хорошо?

Я выпустил Рандольфа, и он ушел. Я слышал, как удалялись шаги на лестнице. Этажом ниже он остановился.

— Эй, послушай…

— Ну-ну?

— А, ничего… Ладно!

Я так и не понял, хотел ли он что-то еще добавить?

Большой меня встретил каким-то блуждающим и обращенным внутрь себя взглядом.

— Вот видишь, Свелис, что получается, — сказал он. — Все вроде бы шуточки, а потом хоть плачь.

В суматохе утренних сборов, в попытках разогнать сонливость в голове все время пульсировала мысль о Рандольфе. Ко второй лекции, как обычно, перейдя на привычные обороты, еще раз мысленно прокрутил вчерашний разговор. После чего нормальный утренний настрой был испорчен. Что-то мне не нравилось в этом деле. Только никак не мог понять: это относилось ко вчерашнему разговору или распространялось на все дальнейшее? Нет оснований полагать, что Клосс мой тотчас заподозрил беду. Просто какое-то неуютное чувство, как это бывает, когда застревает игла и пластинка прокручивает один и тот же такт. Мысль о Рандольфе повторялась навязчиво и не к месту. Возможно, это меня и тревожило больше всего. Припомнил несколько вариантов разговора, в которых Рандольф упрямо повторял одно и то же.

В 15.10 я позвонил из автомата. Никто не снял трубку. Позвонил через час. То же самое.

И еще через час никто не отозвался. В восемнадцать ноль-ноль услышал голос отца.

— Нет, Рандольфа нет, — сказал он. — Оно и понятно, прекрасный весенний денек, не так ли?

Я спросил, до какого часа можно звонить.

— Чем позже, тем лучше.

Позвонил в двадцать два с минутами.

— А знаете, его по-прежнему нет, — в любезном (мне подумалось — полированном) баритоне отца теперь можно было различить что-то вроде недоумения или досады. — Вы с ним условились?

— Нет, — сказал я, — просто решил позвонить.

— Не появлялся. Что передать?

— Спасибо. Извините за беспокойство.

— Еще рано, время детское.

— Рандольф на машине?

— Нет. Машина в ремонте. Потребуется новый кузов.

— Простите… А он ночевал дома?

Баритон немного замешкался.

— Это уже интересно! Один момент.

Трубка брякнулась о стол, прошлепали шаги, скрипнула дверь.

— Вы слушаете? Нет, похоже, его не было.

— Спасибо. Извините. Утром позвоню.

— Рандольф должен вернуться. Я оставлю записку, что вы звонили.

— Нет смысла. Мне нельзя позвонить.

— Ну, как угодно. Он должен вернуться с минуты на минуту.

На следующее утро я спозаранок позвонил Рандольфу. На этот раз к аппарату подошла мать. По голосу понял: ей уже известно о моих звонках. У меня даже создалось впечатление, что она приготовилась к разговору: накопившаяся горечь рвалась наружу в отточенных формулировках.

— Не будем повторять прописных истин, ведь вы уже не дети. Но элементарный порядок должен все же быть. По какому праву вы себе позволяете делать то, что вам взбредет в голову? Что за распущенность, как можно ни с кем не считаться?..

Ее голос дрожал от возмущения, словесный ураган грозил обернуться слезами и всхлипами. Прижав к уху трубку, я ждал, когда она успокоится.

— Алло? Вы слушаете?

— Да.

— Почему вы молчите? Куда вы исчезли?

— Вы не могли бы оказать любезность и передать Рандольфу…

— Ничего я не могу ему передать, раз он домой не является. С таким же успехом я вас могу попросить: передайте Рандольфу, что он ведет себя непорядочно. Разбил машину. И продолжает упорно…

Значит, все-таки уехал к Анастасии.

— Алло! Почему вы молчите? Что за манера набрать номер, а потом молчать! Скажите лучше, где он пропадает? Уж вы-то должны знать. Мафия дружков!

— Мы с ним договорились созвониться.

— Ну, ясно… Какое там дело до страданий близких.

— Он ничего вам не сказал?

— Так он и скажет! Вы о своих перемещениях дома много рассказываете? Все вы одинаковы. Я не спрашиваю у вас, что он вам говорил. Ваши разговоры меня не касаются. Я спрашиваю, где он сейчас может быть?

— Право, не знаю.

— Ну, так я и думала. Как о стену горох. Да что с вами? Откуда вы такие? Как собираетесь жизнь прожить?

В тот день работал в лаборатории. В университет завернул лишь для того, чтобы оформить документы на поездку в Венгрию. Поэтому меня могли и не найти. Точнее говоря, застали случайно. Но это неважно, факт остается фактом: у факультетской канцелярии ко мне подбежала Ингрида и сказала, что меня разыскивают. В голове промелькнуло: Рандольф. Ну да, еще подумал, история повторяется.

Но оказалось, меня разыскивал отец Рандольфа. Только ростом они были несколько схожи. В противоположность рыхловатому сыну родитель в своем песочного цвета вельветовом финском костюме казался жестким и твердым, как точильный брусок. На серовато-бледном лице все поджато, подтянуто, приглажено; худые щеки прорезали вертикальные складки, над носом лоб рассекала вертикальная морщина, крупный подбородок с ямочкой. Он изменился со времени нашей последней встречи.

— Ну вот видите… Что же делать. Так сложились обстоятельства…

Пока он говорил, его жесткие глаза за линией бровей беспокойно постреливали в разных направлениях, лишь изредка встречаясь с моими глазами. Но это были неприятные мгновенья. Приходилось напрягаться, чтобы сохранить спокойствие. Потом его взгляд опять уходил в потолок. Смотреть ему в глаза было мученьем. Но и не смотреть — ничуть не легче.

— Насколько я понимаю, вы говорите о Рандольфе. — Тут не было притворства с моей стороны. Честное слово, я терялся в догадках, что ему от меня нужно. — Так и не появлялся?

Взгляд родителя метнулся в дальний конец коридора.

— В данный момент не это главное, — он сунул руку в боковой карман пиджака и достал телеграмму. Его побуревшие от каких-то химикатов или морилки пальцы подрагивали. Наигранно-беспечный тон не только не скрадывал волнения, а напротив, делал его более заметным. — Вот прочтите. Чего уж тут.

Я прочитал: «Случилось несчастье приезжайте немедленно Доминик Апран».

В тексте меня заворожили три слова: несчастье и Доминик Апран. Точнее говоря, слово «несчастье» и тот факт, что подписался под ним Доминик Апран. С кем случилось несчастье? С Анастасией? И потому ее отец вызывает Рандольфа? Или с Рандольфом? Но почему тогда подписался Доминик Апран?

Я уже вернул телеграмму, когда пришла в голову мысль: да, но кому же в таком случае адресована телеграмма? Однако и эта подсказка Клосса не давала ясности. Адресована она Эмбуту, а стало быть, в такой же мере Рандольфу, как и его отцу.

— Весь юмор в том, что я понятия не имею, кто этот Доминик Апран. И наконец, хотелось бы узнать, куда меня приглашают.

Легкомысленная интонация была явно вымученной. Под распрямленными бровями испуганно блеснули глаза.

Я понял, что должен сказать правду, но при виде его дрожащих бурых пальцев на меня оторопь нашла, и я никак не мог приступить к объяснению.

— Вы знаете?

— Догадываюсь.

— И адрес — тоже?

— Так… приблизительно.

И вдруг он, потешно вытянув шею, обеими ладонями поймал мою левую руку. Вцепился в нее с таким отчаянием, будто повис над карнизом третьей площадки колокольни св. Петра.

— Боюсь, как бы не случилось худшего… Боюсь…

Осекся на полуслове, но руку мою не отпустил.

— Почему же самое худшее? В телеграмме ничего такого нет. Возможно, она вообще не вам адресована, а Рандольфу. Может, его вызывают.