— Со стороны о таких вещах судить трудно.
— Что значит «со стороны»? Кто тут в стороне, а кто — посередке? Думаешь, разница велика? Хоть на полчаса попробуй поменяться местами с Анастасией. Тебя ведь тоже вызывали? Как ты себя чувствовал? Я, например, тогда подумал: не может быть, ко мне это не относится.
Тот случай, должен признаться, задел меня глубоко. Я приказал себе начисто забыть все, связанное с визитом к доктору Гасцевичу. Хотел ответить, что женщины, должно быть, к таким вещам более чувствительны, но запнулся и тихо обронил:
— Все это жутко.
— Что — жутко?
— Ну так, вообще, — я неопределенно пожал плечами, не находя в себе сил распространяться на эту тему.
— Ясно! — в голосе Рандольфа послышались язвительные нотки. — Какой может быть разговор с дистиллированным человеком. Ладно, живи себе и радуйся. Твое дело сторона. Тебе, когда милуешься с девицей, незачем думать о том, что дети могут родиться слепыми.
Слова Рандольфа заставили меня мысленно сжаться. Не знаю — почему. Скорее всего от разительного контраста, который дорисовало воображение, оттолкнувшись от последней фразы. Никогда не приходило в голову, что «милуясь» можно думать о чем-либо подобном. Невольно, сам того не желая, я представил их в постели и по охватившим меня чувствам понял, что обижаться на Рандольфа за его грубость нет смысла.
— Я думал, все это позади.
— До чего же ты наивен.
— Разве она не лечилась в больнице?
— Ну и что?
— Я считал, она здорова.
Рандольф отрывисто рассмеялся. Невеселым был этот смех.
— Здорова, — повторил он, — а как же, здорова… Как кукла, которую из сортира вытащили.
Рандольф опять резко повернулся ко мне. На сей раз с иным, очень странным, вроде бы даже просительным выражением, из чего я заключил, что в голове у него в самом деле полный ералаш.
— А ну к черту. Не слушай моей болтовни. Все это ее идиотские капризы. Ее слова.
Рандольф ритмично похлопывал ладонью по бедру, кивал головой и звучно втягивал воздух сквозь зубы.
— Хочешь, продекламирую куплетик? Из Яниса Зиемельниека.
Он крякнул и замолчал.
Я смотрел на Рандольфа и погружался в какую-то липкую меланхолию. Мне было жаль его, но я не знал, чем ему помочь.
— Будь хорошим, и все будет хорошо. К хорошему человеку ничто дурное не пристанет. Будешь плохим — жди наказания. Так нас учат, верно? А что на деле? Кто обычно попадается? Простаки. Легковерные. Да будь ты чистейшим из чистых и лучшим из лучших. Если по какому-то пункту ты дурак — изволь получить! И получить сполна! А люди что скажут? За что боролся, на то и напоролся. Со мной такого никогда бы не случилось. Но у каждого свой пунктик придури, так велика ли разница: я, ты, он или она? Чистая лотерея. Выпала решка — на сей раз, значит, проскочил, выпал орел — изволь получить. И получить сполна!
— Ты сегодня не в духе.
— Все как у племени масаев: новорожденный кладется посреди загона — затопчут или не затопчут? Только у нас то же самое происходит позднее. После уютного семейного гнездышка и стерильной школы приходится идти по лезвию ножа. Шаг в сторону — малолетний преступник. В другую шаг — моральный разложенец.
— Ну это все довольно приблизительно, с немалой долей преувеличения.
— Все тютелька в тютельку. Страшно подумать! Риска не меньше, чем при рождении, когда из стерильной среды ребенок попадает в водоворот бацилл и вирусов.
— Существует же природный иммунитет.
— Существует природная глупость. Вот ты представь себе девчонку, которая вырвалась в Ригу из каких-то там Кикуланов. Много она смыслит? А тут все путы сняты — иди куда хочешь, делай что хочешь. Никому не обязан отчетом, ни у кого не надо разрешения спрашивать. Не жизнь, а рай, порхай себе на розовых крылышках от одной приятности к другой. И вдруг — бац! — тройка! Ба-бац! — вторая тройка! Мечта об институте — ту-ту! Возвращаться к любимому папеньке, к милой маменьке? Поросят, что ли, откармливать? Работать на фабрике даже интересней, чем учиться. В кошельке деньги звенят, можно красиво одеться. А у подружки по общежитию, у той вообще иные обороты. И так далее, и тому подобное. И еще раз — ба-бац! Больница с окнами в мелкую клетку. Соседки по палате санитаркам на голову выливают ночные горшки. Что об этом скажешь?
— Скажу, что твоя версия звучит чересчур фатально. Куда как просто — никто себе ни в чем не может отказать.
— Ты себе в чем-то отказывал?
Я пожал плечами:
— Ну, все-таки…
Рандольф опять усмехнулся. И так же печально, как прежде.
— Я понимаю. Ты это делаешь с Зелмой. Тогда, конечно, все в порядке. Зелма, как говорят американцы, свой риск соизмеряет.
В его голосе я расслышал насмешку, обращенную прежде всего против Зелмы. Это меня задело. Но чувствуя горечь, неловкость и даже нечто похожее на стыд, пренебрежительное отношение Рандольфа к Зелме меня, самому себе на удивление, в то же время порадовало. Для меня оно было искомым аргументом, бесспорным доказательством. Проявляя тем самым двуличие, что, пожалуй, было отнюдь не порядочно и объяснялось какими-то примитивными инстинктами, я тем не менее совершенно отчетливо ощутил, что пренебрежение Рандольфа меня успокоило, рассеяв навязчивые, смутные подозрения, в последнее время изводившие меня.
А вообще мне Рандольф нанес чувствительный удар. С какой стати свои отношения с Зелмой я выдаю за некий моральный образец? Дело житейское: мы себе это позволили потому, что так хотели. Ну, хорошо, допустим, у нас это серьезно. Да разве мы с самого начала были в том убеждены? Лучше с тобой, чем с кем-то другим, вырвалось тогда у Зелмы. Стало быть, все было рассчитано и взвешено. А если вспомнить, как быстро я сдал свои позиции, хотя твердо решил стоять…
— У нас с Зелмой… — я собирался сказать: «серьезные намерения», но вовремя осекся. Это уж было бы верхом банальности. Помявшись, я вымучил: — …Никаких проблем.
Рандольф прикусил губу. Возможно, чтобы не рассмеяться.
Или чтобы не заплакать. А может, он просто валял дурака. Потом провел ладонью по лицу, как бы стирая прежнее выражение и, звучно щелкнув языком, покачал головой.
— Ты, так думаешь?
— Да.
— Ну, дай тебе…
Договорить он не успел, появился Большой. В последнее время он, как все люди, страдающие от недостатка общения, возымел охоту беседовать, излагать свои взгляды, обсуждать события. Для пробуждения его коммуникативных стремлений иной раз было достаточно визита почтальона или газовщика. Возможность разыграть из себя любезного хозяина, блеснуть хорошими манерами год от года привлекала его все больше. Быть может, подобные мгновенья обладали для него ностальгической самоценностью, а может, это было заложено в нем, только иногда Большому не терпелось зажечь свет во всех комнатах, с элегантной небрежностью достать из шкафа бутылку хорошего коньяка, ослепить ставшим нынче редкостью изысканным гостеприимством.
Я понадеялся, что на сей раз после церемонии приветствий и краткой беседы Большой оставит нас наедине хотя бы по причине усталости. Однако он, оживленный и бодрый, подсел к Рандольфу и принялся его расспрашивать о возможностях лазера в хирургии, припомнил какое-то историческое происшествие времен революции в Петрограде, пустился в пространные рассуждения о важности питания для здоровья.
На вопросы Большого Рандольф отвечал односложно и довольно бессвязно. Уткнувшись взглядом в одну точку, стоял неподвижно, и только пальцы его сжимались в кулаки и снова разжимались.
— Мне пора… Всего доброго.
Большой ответил какой-то изысканной галантностью, имевшей столь же мало общего с современностью, как классический балет Петипа с толпой на перроне, когда открываются двери электрички или Дворца спорта перед международным хоккейным матчем.