На главной городской магистрали время от времени происходили дорожные происшествия… В голове промелькнула и картина ночной Старой Риги, о чем меньше всего хотелось вспоминать: Рандольф силком затаскивает Зелму в машину… Какая глупость! Что еще? Острый аппендицит. Сердечный приступ. Отравление испорченными консервами. Бытовая травма: сорвалась облицовочная плитка…

Собирался еще раз позвонить Зелме домой. Но как уйти от товарищей? В разгар работы.

А сейчас вспоминаю и думаю: как странно все тогда воспринималось. То, что меня действительно потрясло и вывело из равновесия, имело лишь отдаленное отношение к навеянным фантазией страхам. Меня ошеломило метафизическое ощущение пустоты. Как-то уж очень наглядно и остро раскрывалась возможность такой ситуации: Зелмы нет. Вот в чем ужас. Что причины пока неизвестны, сути дела не меняло. Ее не было, и это «не было» рождало пустоту, тягостную, жуткую, мучительную.

Хотелось, чтобы все было, как прежде. Зелма, возникни, Зелма, явись. Зелма, пожалуйста, будь…

К полудню облака рассеялись. И как нельзя более кстати: уныние и сырость понемногу охлаждали пыл. Солнце явилось высшей наградой, золотой медалью за стойкость. Стали исчезать накидки, плащи, капюшоны. Девушки, освобождаясь от нейлоновых курток, были похожи на раскрывавшиеся бутоны цветов. Парни скидывали рубашки, стыдливо обнажая белые спины.

Зелма появилась примерно через час, когда утренняя сырость уже стала забываться. Как это произошло, я толком не заметил. Помню, в какой-то момент на другом конце площадки у бульдозеров возникло оживление. И там вдруг оказалась Зелма. В элегантном горчичного цвета платье сафари, похожем на то, что было на ней во время сеанса мод, но другом. Возможно, сшитом специально для субботника. Зелма стояла в проеме раскрытой двери кабины бульдозера. Не исключаю, что она и вела бульдозер. Или пыталась вести. Во всяком случае, там бурлило веселье, и Зелма была в самом центре его.

Почему я не обрадовался, увидев ее? Что-то предчувствовал уже тогда? Отчетливо помню, замер в каком-то мрачном любопытстве: что она сейчас сделает, как выберется из кабины бульдозера? Почему-то захотелось отодвинуть неизбежный момент встречи. Руки дрожали, в опустевшей груди застревало дыхание. Пытался уверить себя, что все это результат землекопных работ. Хотя никогда еще помахивание лопатой не приводило к столь драматическим последствиям.

Возможно, и Зелма старалась отодвинуть момент встречи. Впрочем, навряд ли. Просто в той части площадки, где работал наш курс, не происходило ничего примечательного. Зелме там нечего было делать. Мы издали помахали друг другу, обменялись приветствиями. Разумеется, я мог к ней подойти. Почему же я этого не сделал? Во мне просыпалось упрямство.

Немного погодя Зелма все же подошла к нам. По правде сказать, подкатила на автокране, и это опять же был целый спектакль. На голове у Зелмы желтая пластмассовая каска, на руках — брезентовые рукавицы. Что говорить, вид впечатляющий. И естественно, он вызвал овации. Но под конец все это Зелме надоело, и она укрылась за штабелями материалов. Наконец мы остались вдвоем.

— Я так долго до тебя добиралась, — сказала она. — Все, что здесь происходит, просто ужасно.

Выглядела она превосходно, и настроение было отличное. Расспрашивать, что с ней приключилось утром, мне показалось глупым, неуместным. И все же я спросил, не удержался. Она взглянула на меня даже несколько удивленно:

— Ты же знаешь, с утра шел дождь.

— И ты сидела у окна, дожидаясь, когда циклон переместится?..

— Да перестань ты.

— Это я так, шучу.

— Не успела до троллейбуса добраться, как вся промокла. Ты, конечно, извини меня, но явиться на субботник с зонтиком, по-моему, смешно. К тому же оказалось, что мое французское пальто линяет.

— Господи, какое несчастье!

— Не понимаю, чего ты орешь. Чего злишься.

— Это у меня фамильное, от отца.

— Так что тебе не нравится? Что на мне выглаженное платье? Что я не похожа на чучело, которое только что из мешка вытряхнули?

— Ты прекрасно знаешь, что мне не нравится.

— Какое это имеет значение — в дождь или после дождя? Важно, что я здесь.

— А я уж стал подумывать, что можешь вообще не прийти. Скажем, если б дождь не перестал.

— Оставь свои фантазии.

— Почему же фантазии, я вполне серьезно.

— То, что действительно надо сделать, я всегда успею сделать.

— Сфотографироваться на бульдозере ты, разумеется, успела.

— Милый Калвис, ты был бы совсем милым мальчиком, если б иногда не говорил глупости.

— У тебя во всем расчет и выгода. Для тебя важна показуха, суть дела тебе безразлична.

Зелма взглянула на меня с холодком. Прикушенные губы побелели даже под слоем помады.

— Не то страшно, что ты глуп, — со скучающим видом сказала она, глядя мимо меня куда-то вдаль. — Ты беспросветно наивен. Даже инфантилен. И все твое тщеславие в инфантилизме: вы только посмотрите на меня, полюбуйтесь, какой я пай-мальчик. А я так считаю: коль скоро человека волнует суть дела, ему безразлично, что удерживает пуговицу на его пальто — вера или узелок. Лишь бы держалась. Ты же каждую пуговицу норовишь пришить десятиметровой ниткой, да еще на десять узлов завязать. И воображаешь, что очень порядочный. А на самом деле ты трусоват.

— Спасибо за откровенность.

— На здоровье.

— Это все?

— Все.

— Очень жаль.

— Когда я лгу, я знаю, что лгу. А ты лжешь и хочешь самого себя уверить, что говоришь правду.

— Может, еще что-нибудь скажешь?

— Рандольф такой же дурень, как и ты. Но с ним-то хоть спокойно себя чувствуешь.

Антивещество зафиксировано. Доказывает ли это, что мир построен в зеркальной проекции: предмет и его отражение? Вульгарное восприятие: вот мир, а вот антипод мира со знаком минус, иначе говоря, антимир. К тому же антимир и мир фатально взаимосвязаны. Следовательно, где-то там существует и мое другое я, мое анти-я, мой дубликат.

Авторы подобных теорий ни на миг не усомнились, что именно наш мир настоящий, реальный и что мы сами тоже настоящие, со знаком плюс. А что, если наоборот? Что, если мы — эти анти?

Иногда я не могу разумно объяснить свои поступки (то есть прекрасно понимаю, как надо поступить, а поступаю наоборот). Почему временами хочу того, чего, по здравому рассуждению, не должен был бы хотеть, и принимаю решения, в которые сам не верю? Почему иногда я думаю одно, а говорю совсем другое? Как будто мой рот всего-навсего репродуктор.

Возможно ли такое — быть античеловеком и этого не знать?

Глава четырнадцатая

Карман, вывернутый наизнанку, остается карманом. Небольшая вроде перемена по сравнению с его обычным состоянием. А смысла никакого.

Нечто подобное после того разговора произошло со мной. Было такое чувство, будто меня наизнанку вывернули. Занимался чем всегда: слушал лекции, ездил в лабораторию, сидел на собраниях, но казалось, все это не в настоящей, а в какой-то перевернутой проекции. Некогда приятное теперь раздражало, то, что прежде пролетало в мгновение ока, теперь тянулось черепашьим шагом, интересное казалось скучным.

Иногда с недоумением озирался: я еще в аудитории? Когда же закончится лекция? Почему нет звонка?

Жил в вечных ожиданиях: что-то должно произойти, что-то должно случиться. Но что должно произойти? Что — случиться?

Раза два или три встречал Зелму в университете. Она меня не замечала. Возможно, так было лучше: отпадали новые ссоры, притворство. Право, не знаю. Иной раз в душе просыпались обида, упрямство, но чаще брали верх тоска и горечь.

Ну, допустим, в той целости, которую раньше я (а Зелма?) считал чудом прочности, появилась трещина. Что ж, ничего страшного. Неужели из-за этого терять голову? Шок, должно быть, вызывало другое. Уж не дал ли трещину мой беспредельный оптимизм?

Что осталось незыблемым, а что утратило силу? Что в прошлом было истиной, а что лишь условностью, обманом? Проще всего, разумеется, было бы сделать вывод: в словах Зелмы нет ни крупицы правды. Опровергнуть каждое слово, отмести все упреки, глупости, враки, фантазии. Чего только иногда не наговоришь со злости, когда словами кусают, царапают, бьют.