Довольно долго мать в молчании смотрела на меня. В ее глазах, как мне показалось, всплыли страх и недоумение. Может, просто удивление; не хочу утрировать. Во всяком случае такое выражение, будто я сказал что-то неприличное.

— Что за глупости…

— На время.

Она пыталась меня отговорить, но я твердо стоял на своем. И еще подумал: я в самом деле ее сын, весь в нее.

Мое решение переменить местожительство Большого не очень удивило. Он выслушал меня довольно рассеянно, не углубляясь в детали. О ссоре с Заринем я, разумеется, умолчал, заметил только, что совместное проживание в одной комнате мешает сосредоточиться.

— Хорошо, — сказал он. — Об этом потолкуем позже.

— У тебя нет возражений?

— Ты явился вовремя. Бери лопату, я возьму вилы. Viribus unitis[16] мы с этой работой управимся за два часа. Полюбуйся, какая великолепная садовая лопата! Вчера купил.

Большого захватила идея выращивать картофель, морковь, капусту, брюкву. Садовый участок он уже отвоевал. Теперь предстояло вскопать его.

— Думаешь, есть смысл? — неосторожно усомнился я.

— Милый Свелис, о чем ты говоришь! Основные продукты питания! Овощи должны быть высококачественными. Тут ты сам знаешь, что кладешь в землю.

Знаешь, что сеешь. Эта химия вскоре через уши из нас потечет. Яд, а не пища. В картошке процент крахмала понизился. Отсюда гниль и все прочее. С виду клубень как клубень, а внутри чернота. Как думаешь, зонт захватить?

Садовый участок, как я понял, находился в удобном месте, вблизи железной дороги. Но когда мы спустились вниз, оказалось, на противоположной стороне улицы нас ожидает старой модели «Волга». Солидной наружности бородач помахал нам шляпой.

— Знакомьтесь, — голос Большого звучал торжественно. — Мой внук Калвис, ближайший сосед по земельным угодьям инженер Биетаг.

— Бывший инженер.

— Инженер — это на всю жизнь. Как и папа римский.

Новая колония садовых участков — на запущенном лугу — пестрела людьми: строили, копали, сеяли, подвозили, сгружали, отвозили, удобряли. Если у пейзажа, как у людей, имеется свое излучение, то здесь излучались таинственная тяга к земле, отчаянная решимость, плескавшая через край энергия. Не знаю почему, но впечатление было такое, будто после какого-то катаклизма, с неистребимой тягой к труду, здесь заново жизнь начинают те, кто остался, кто уцелел, радуясь, что самое страшное позади, ни о чем не помышляя, кроме крыши над головой, с надеждой сея семена на вскопанные грядки.

— Никаких хибарок, никаких заборов! Только картофель, брюква, морковь и свекла, — объявил Большой. — Каротин, протеин, витамины. В чистом виде. — И, будучи в отличном настроении, он принялся декламировать длинные стихотворные строки по-французски, между делом объясняя, что прелесть земледельческого труда в свое время воспел еще Расин.

Работая вилами, Большой неожиданно заговорил о Зарине:

— Мы тоже не смогли понять друг друга. Еще тогда, в самом начале. Судья. Настройщик рояля. Тотальное отсутствие последовательности. Амбиции, в основе которых дилетантство.

Почему судья? Почему настройщик рояля?

— Разве он, как и мать, не учился на филологическом?

Мой вопрос Большой пропустил мимо ушей.

— Само по себе это еще ни о чем не говорит. Если допустить, что биологической жизнью управляют особые ритмы, — продолжал он толковать о своем. — Норма — это редкость. Норма — идеал. Понадобись природе обычные пешки, она бы их выточила. На сей счет нет ни малейших сомнений.

— Ив чем, по-твоему, ему не хватило последовательности?

— Возможно, виной всему простая лень. Если утром не бриться, можно минут на пять дольше поваляться в постели.

— Он растил бороду?

Большой опять не услышал вопроса и продолжал свои рассуждения:

— Люди маленького роста, как правило, редко бывают ленивыми. У них иной крен: они задиристы, обидчивы, тщеславны.

— Роста он не маленького.

— Не имеет значения, — Большой, утомившись, расправил спину. — Я тебе уже сказал: мы не смогли друг друга понять.

Так я и не разобрался: то ли Большой смешивал весьма существенные факты, то ли умышленно меня разыгрывал.

Возраст в нем давал о себе знать довольно необычно: казалось, год от году Большой становится все более прилежным и подвижным, волевым и деятельным. Все увлекало и занимало его. При всем при том он абсолютно был неспособен понять простейшую вещь: то, что занимало его, других в данный момент могло не интересовать.

— Свелис, что ты делаешь?

— Читаю.

— Иди-ка посмотри, какое облако в штанах. Маяковский, оказывается, был чистейшей воды реалистом.

Полчаса спустя.

— Свелис, ты все еще читаешь?

— Читаю.

— Надо бы снять со шкафа чемодан.

— Нельзя ли попозже?

— Это займет совсем не много времени. Там у меня заметки о Дидро. Хочу тебе показать, что он писал об экспериментах.

— Через полчаса, хорошо?

— Не отлынивай. Вот увидишь, это тебе пригодится.

Все, разумеется, должно было вершиться по его воле. Но угадать его волю было не просто. За завтраком, скажем, я привык пить кофе.

— Не годится, это никуда не годится.

— Что не годится?

— Баловать себя. Утробу ублажать. Кофейничанье — особый вид алкоголизма.

— Без кофе не могу проснуться.

— Вздор. Кофе пить — потакать своим слабостям. Сто граммов — два рубля. В высшей степени аморально. Отцы наши пили липовый чай. Или они из-за этого меньше сделали? Привычка превращает в норму исключительное. И все лишается смысла — действенное лекарство, прекрасная речь, да что угодно.

Примерно тогда же стало известно, что наконец решено приступить к строительству университетского общественного центра. Главное здание университета, возведенное более столетия назад, напоминает прекрасный старинный дворец, внутри превратившийся в коммунальную квартиру. Несоответствие между практическими нуждами и первоначальными замыслами не раз приводило к поверхностным перестройкам; гармонично уравновешенное пространство рассекали фанерные перегородки, по классическим аркам потянулись провода и трубы, актовый зал по большей части занимала филармония, а спортивный вообще отсутствовал.

Общественный центр был спасением и разрешением многих проблем. Он разгрузил бы старое здание, создал бы новую подобающую современному университету обстановку.

Мысленно я рисовал себе картину будущего: после ряда архитектурных неудач над Ригой наконец поднимется великолепная постройка, которая в городской панораме проставит важный акцент. Студенты получат залы для различных мероприятий, спортивный комплекс, увеселительный блок, корпус для самодеятельности, гостиницу. Неподалеку от университета, по ту сторону канала, за плакучими ивами и белыми березами, полным ходом идет реконструкция Оперы. Оба здания, можно сказать, близнецы, строились в одно время! Былое великолепие обретает зал, в котором некогда дирижировал Вагнер (впрочем, нет, тогда еще Оперы не было, Вагнер дирижировал в первом Рижском музыкальном театре), Лео Блех, Купер, Рейтер, Вигнер, Тон; там звучали голоса Шаляпина, Тито Скипы, Рудольфа Берзиня. И старое университетское здание реконструируется: архитекторы возвращают первозданный облик аудиториям и кабинетам, в которых преподавали Оствальд, Вальден, Цандер, Эндзелин, Стучка, Страдынь, Калнынь.

Я разыскал Зелму и поделился с ней идеей: начало строительства общественного центра отметить студенческим субботником. Зелма подумала и согласилась:

— Это можно.

— Строительную площадку, конечно, и без нашей помощи приведут в порядок. Субботник — чистая символика.

— Разумеется.

— Может, обсудить на бюро комсомола… Чтобы предложение исходило от какого-нибудь факультета.

— А вот это совершенно напрасно.

— Надо все как следует обдумать.

— Чего тут думать! Воспользуемся прессой. Самое милое дело: письмо студентов. Напишем — и точка. По инициативе Зелмы Ренскумберги и Калвиса Зариня.