— Разумеется!

Хотя я адресовал вопрос Ивете, ответить поспешила Лаура Н. Она надвигалась на меня с таким выражением, будто собиралась прикончить меня. Я инстинктивно отпрянул в сторону.

— Присядь, раз уж пришел, — проговорила она, убирая со стула какой-то блестящий ярко-фиолетовый материал.

— Что такое три месяца! — довольно приветливо сказала Ивета. — Диссертацию делают годами, и в конце концов все вроде утрясается. Подгонишь практику, замешкаешься с бумагами. Подгонишь бумаги, задержка с оппонентами.

— Может, я как-то могу отработать? Скажем, по нескольку часов в неделю.

— Безусловно, — теперь они заговорили наперебой. — Осенью, когда на картошку пошлют в колхоз. Или, скажем, отсидишь за нас цикл лекций о развитии экономики — по понедельникам с девяти до одиннадцати.

Я продолжал стоять, сохраняя на лице серьезность, а в душе — раскаяние.

— Милый юноша, — заговорила Ивета почти задушевно, — с более современной аппаратурой те самые данные, которые мы месяцами тут выуживаем, можно было бы получить за двадцать четыре часа. Что значит терять время… Дня не проходит, чтобы мы друг друга, так сказать, не заливали. Сегодня утром битый час простояла, сдавая в починку туфли. Еще час вечером простою, чтобы заплатить за квартиру. Не будем говорить о времени.

— Да присядь же, чего упрямишься! — Лаура Н. чуть ли не силой придавила меня к стулу.

— Все же время важный фактор. В сутках всего 1440 минут. Век нормального человека состоит примерно из 25 миллионов минут.

— Моя учительница так говорила, — рука Лауры Н. по-прежнему лежала на моем плече, — времени у каждого ровно столько, сколько он сам того заслуживает.

— Лаура, как обстоит дело с кофе? Не слишком мы гостеприимны.

— Кофе еще есть, — Лаура зажгла под колбой пламя. — Калвис, как предпочитаешь, с сахаром или без?

Хотел сказать, что кофе не хочу, что тороплюсь, однако доверился судьбе и выпил две чашки.

Хотя в моей вине они не сомневались, расстались мы довольные друг другом. К тому же если оправдательные доводы Элдара и Эйдиса могли диктоваться дружескими чувствами, то отношение обеих дам ко мне следовало считать вполне объективным. Они были искренни и правдивы. Более всего меня успокоило, как ни странно, ожесточение Лауры Н. Возможно, оно-то породило во мне своеобразный иммунитет, который, как известно, создается прививкой антител.

Во всяком случае неизбежная и неприятная встреча с Иветой и Лаурой Н. теперь была позади. Чувство виновности отошло на второй план. Я даже испытывал некоторое удовлетворение. Мера моей вины по-прежнему оставалась неясной. И моему положению в лаборатории как будто ничто не угрожало.

Незадолго до обеденного перерыва к нам в комнату зашел профессор Кронис. Он умел появляться просто и скромно. Менее всего это походило на визит начальства или, скажем, проверку. На сей раз Кронис зашел переговорить с Эйдисом относительно конференции в Минске. Вначале приоткрыл дверь и спросил:

— Эйдис, ты сейчас можешь?

А Эйдис ответил:

— Могу, Имант, почему бы нет.

Мимоходом Кронис пожал мне руку, как-то особенно взглянув мне в глаза. Я раз-другой вздохнул поглубже и успокоился. Если б ему было что сказать, он бы сразу сказал. Нет, Крониса интересовал доклад Эйдиса. Они говорили пространно и долго. Беседуя, листали машинописные страницы, молчали, опять говорили, был момент, когда вроде бы даже заспорили.

Вдруг я почувствовал: Кронис опять посмотрел на меня. И не случайным, скользящим взглядом. Эйдис еще что-то сказал Кронису, Кронис ответил Эйдису, но в тот момент профессор думал обо мне — это точно. Даже повернулся в мою сторону.

Без особой нужды я обошел вокруг стола и стал копаться в адаптерах. Мысль о том, что Кронис намеренно смотрит в мою сторону, понятно, беспокоила.

Наконец Кронис направился к двери. Сейчас он остановится, обратится ко мне, сказал я себе, кожей спины чувствуя каждый его шаг. Сердце упало.

— Калвис, если ты не слишком занят…

— Да… Нет… Не занят.

— Тогда загляни ко мне, пожалуйста.

Возможно, я чересчур поспешно ринулся к двери.

Правда, еще успел заметить, что стрелки на шкале кулометра сначала качнулись в одну, потом в другую сторону. Немного пришлось постоять у двери: Кронис разговаривал с Линардом. Затем мы вышли в коридор.

Впервые мы шли с ним молча. Мне показалось, Кронис опять посмотрел на меня. Похоже, что посмотрел. Было такое ощущение, будто я волоку на спине мешок с картошкой в центнер весом. Суставы размякли и в то же время как бы заклинились.

Кронис подсел к столу. Нагнулся и долго копался в выдвижном ящике. Я видел его левое плечо. Потом он поднялся, потихоньку про себя насвистывая.

— Вот чудеса! Я как-то обещал тебе теорию динамики Блейка. Вчера нашел, нарочно отложил, чтоб не затерялась. А-а-а, вот она!

Я довольно дурашливо хлопал глазами, стараясь изобразить на лице признательность.

— Тебе сегодня нездоровится?

— Нет, почему… Прекрасно себя чувствую.

— Ремарк писал о грусти дней рождения. К твоему возрасту это как будто не относится.

— День рождения — пустяки.

— Вот это неверно. Блейка я тебе дарю. По-моему, книга как раз для двадцатилетних.

— Вам она уже не кажется актуальной?

Ясные глаза Крониса как бы выдвинулись вперед, улыбка у него никогда не бывает статичной. Она проявляется в движении. На сей раз его улыбка застигла меня, словно неожиданно заработавший брандспойт.

— Она мне кажется уже чересчур радикальной. А впрочем, шапку долой. Прямота и смелость.

— Спасибо.

Теперь я мог преспокойно уйти. Однако не уходил.

— Так что, встретимся в обеденный перерыв?

— Да.

— В комнате Рудите?

— Да.

Кронис начал листать бумаги, а я стоял и смотрел. Немного погодя он поднял глаза. Я все еще стоял и смотрел.

— В чем дело?

— Это я виноват?

Кронис как-то очень по-мальчишески пригладил свой затылок, словно ветер растрепал ему прическу. Взгляд его не выражал ни озабоченности, ни оживления, а только — как тогда в телестудии, когда заговорил с ним впервые, — интерес.

— В каком смысле?

— Я ушел из комнаты последним. Возможно, уже тогда что-то было не так. Я не проверил.

— Не знаю, — ответил Кронис, — это ты должен решить сам.

— Сам ничего не могу придумать.

— Возможно, все зависит от той категории требовательности, с которой к себе подходишь. Когда Бернард сделал пересадку сердца Вещанскому и тот скончался восемнадцать дней спустя, думаю, Бернард чувствовал себя виновным. И потому провел энное число таких же операций.

— Как мне следует поступить?

— Это ты сам должен решить.

Выйдя из комнаты Крониса, взглянул на часы. До обеденного перерыва оставалось пять минут.

…Прошлым летом на праздник Лиго компанией отправились под Лигатне, на хутор «Калнены», по ту сторону Гауи. У полыхавшего костра за Зелмой стал приударять наездник конного завода Монвид. Зелма объявила, что ей хотелось бы научиться скакать верхом через препятствия. Монвид привел трех лошадей. Мне с лошадьми не удалось установить контакт. Более приемлемым для них оказался Янис. Они уехали втроем и долго не возвращались. Я заскучал. Решил податься домой. Ночью паром не работал, ничего другого не оставалось, как переплыть Гаую. В одежде, разумеется. На ногах кеды, на руках часы. Плыл я отчаянно. Наглотался воды. Руки отяжелели, будто их цементным раствором залили. От нехватки кислорода разрывало легкие, тело — сплошная болячка. Намокшая одежда тянула ко дну. Течение волокло, давило, толкало, сносило. Силы были на исходе. Уже не плыл, а просто барахтался. Понял, что добраться до берега мало надежды. Повернуть обратно? Звать на помощь? Расписаться в своей слабости? Никак не мог себя заставить принять решение и, как ненормальный, продолжал молотить воду. Пульс приближался к критической точке…

…В комнате был один Линард. Это в порядке вещей. Но у меня холодок прошел по спине. Безо всякой на то надобности опять взглянул на часы.