Линард был уже на месте. На мое появление никак не реагировал. Умение отключаться от мелочей он считал одним из главных условий успешной работы. Этот выпускник медицинского института образцом условий для работы признавал режим операционной. В принципе подход Линарда мне казался приемлемым, хотя иной раз дело доходило до смешного. Особенно в отношениях с людьми, которым причуды Линарда были неизвестны. Как-то уборщица попробовала с ним разговориться и, не дождавшись ответа, стала как с глухонемым объясняться на пальцах.

Обвел придирчивым взглядом комнату. Кафель на стенах блистал непорочной белизной. Линард сидел за столом, вытянув длинные ноги (носки он признавал двух расцветок; ярко-желтые и ярко-красные; на сей раз были ярко-желтые), и листал последние записи.

Я сел рядом и с рассеянным видом принялся копаться в ящике стола. Немного погодя Линард заглянул в настольный календарь, поднялся и протянул мне руку.

— Желаю-повышенного тонуса!

В пробирочных блоках мерно журчала вода. Я поделился своими соображениями о полученных данных. Линард отвечал довольно пространно. Даже привел новейшие положения относительно ассимиляции молекул кальция. Это придало мне смелости.

— А что это за Ивета, у которой вся работа загублена? — спросил я с напускным равнодушием. Но голос предательски дрогнул.

— Салцевич. Из группы Бурмейстера, — не отрываясь от бумаг, Линард нехотя ткнул пальцем в нижний этаж.

— И велико несчастье?

— Как сказать.

— Конкретно — в чем?

— Нарушен режим влажности.

— Режим влажности? Но как такое могло случиться?

— Случиться может что угодно.

— Все же я не понимаю…

Впервые в продолжение разговора Линард посмотрел мне прямо в глаза. Его скуластое лицо с широко расставленными черными, как у южанина, глазами казалось абсолютно бесстрастным.

— Чего ты не понимаешь? Как можно затопить нижний этаж?

Столь простого и житейского объяснения я, должно быть, не ждал. А уж тем более от Линарда. Но теперь из разрозненных фактов составилось единое целое. Я понял, как могло произойти такое: шланг, подводящий воду к промывочному блоку, на месте соединения прохудился. Увеличился напор воды, соответственно подскочило давление, и шланг просто-напросто сорвался. Я сам однажды был свидетелем такого срыва. Правда, после этого на конце шланга приладили муфту. Но со временем шланг дальше прохудился, стал протекать…

Я еще раз оглядел пол и стены. Белая плитка все же ввела меня в заблуждение. Присмотревшись, обнаружил в нескольких местах следы потопа. Особенно у дверных косяков: на полосках, не прикрытых плиткой, шелушилась краска, темнели влажные пятна. Плинтус покосился, намокший линолеум вздулся.

— Когда это случилось?

— Позапрошлой ночью.

— Позапрошлой ночью?

— Да.

Я машинально сортировал перфокарты, а на самом деле прислушивался к журчанию воды в пробирочном блоке. Тишина усиливала журчание до такой степени, что в голове оно отдавалось пульсирующим звуком. Мне казалось, что я сам стою посреди невидимого, струящегося через комнату потока и что он с нарастающей силой давит на мои напруженные мускулы ног.

…Позапрошлой ночью… Позапрошлой ночью. Я ушел последним. Запер дверь, а ключ отдал вахтеру. Расписался в журнале шариковой ручкой с зелеными чернилами. Все было привычно. Все было в порядке. Помню, проверил окно. Посмотрел на столбик термометра. Пощупал землю в цветочном горшке и подивился, что перегной прилипает к пальцам. Промывочная система функционировала нормально, честное слово. Неужто я бы не заметил. Неужто проглядел!

…В том, что я остался последним, тоже ничего необычного. Предстояло обработать анализы, а днем «Эмма» перегружена. Откровенно говоря, и с Сильвией немного заболтался. Ее «житейские истории» меня очень забавляют. В каждом таком незатейливом рассказе есть что-то привлекательное.

…Линард совершенно точно знает, что позавчера я ушел последним. Почему же он ни о чем не спрашивает? Почему ведет себя так, будто это меня не касается? Ушедшего последним всегда подозревают первым. Возник ли в помещении пожар, взорвался ли газовый баллон или обнаружен труп. Последний всегда оказывается первым, по крайней мере теоретически.

…Лаура Н. подозревает меня не только теоретически, но и практически. Считает, что я виноват. Но виноват ли я? Хотя бы в чем-то? Причастен — да, это точно.

…Запер за собою дверь в полной уверенности, что все в порядке. Конечно же стыковку шланга с краном специально не проверил. Вернувшись из вычислительной, я огляделся, убедился, что все в порядке. При этом так про себя и подумал: все в порядке.

Моя совесть спокойна. То есть отнюдь не спокойна. Дело, конечно, темное, но мне от этого не легче. Быть может, потому, что чувство вины было для меня понятием смутным и малоизведанным. До сих пор мне приходилось испытывать чувство вины за сломанный мячом цветок, за чернильное пятно на выходных брюках, за разбитую чашку или выбитое стекло. Будучи в гостях у архитектора Краста, я сорвал пружину его старинного патефона. Однажды в Эргли неожиданно возник на пути спускавшегося с горы лыжника, тот не успел свернуть и при падении вывихнул ногу.

Можно ли такое сравнить с проступком, соединившим в себе небрежность, халатность, нерадивость, легкомыслие? Уж не говоря о материальных потерях, эмоциональных издержках. К тому же в коллективе, с которым я связывал большие надежды на будущее. И как раз в тот момент, когда дела мои пошли на лад: я себя тут чувствовал почти своим человеком.

До сих пор мне здорово везло. Рост налицо: детский сад, школа, университет. Высшие отметки, прекрасные характеристики. Испытывать страх — вещь для меня необычная. Не страх вообще, разумеется, но страх неизвестности относительно будущего. Например, когда идешь сдавать вступительные экзамены и боишься за исход: тянешься за билетом, а рука дрожит, ведь миг спустя может произойти все что угодно, в том числе и самое худшее: полный провал, крушение надежд и замыслов.

Этого и следовало ожидать. Возможно, именно так и должна была завершиться затянувшаяся серия моих удач.

Мне хотелось откровенного разговора, даже если бы при этом пришлось выслушивать упреки. Однако Линард уже отключился. И правильно сделал. Ничего существенно важного все равно бы я не смог сказать. Оправдываться? Душу облегчить? Но это не его беда, а моя.

Пришли Эйдис и Элдар. В их отношении ко мне я не заметил ничего необычного. Эйдис протянул мне ручищу, под стать своему двухметровому баскетбольному росту, Элдар, храня верность скептическому нраву, вместо поздравлений с кислой улыбкой выразил сочувствие. Они мне подарили купленную в букинистическом магазине книгу Гиннесса.

— В ней ты найдешь перечень всевозможных мировых рекордов, — сказал Эйдис, — за исключением одного. Ничего не сказано о величайшей в мире глупости.

— О величайшей мудрости?

— Также отсутствует.

— О ней могу сообщить тебе в качестве бесплатного приложения, — Элдару тоже захотелось высказаться о подарке. — Поскольку умными себя считают только дураки, стало быть, величайшую глупость ищи там, где толкуют о величайшей мудрости.

— Чистейшей воды софизм, — возразил Эйдис, — Я полагаю, необходимо приучить себя к мысли, что существуют величины, не поддающиеся измерению. Знаешь, что сказал Толстой о таланте? У таланта нет окружности, это не живот.

— Не о таланте речь. О мудрости и глупости.

— По аналогии.

— А ну тебя! Талант — всегда талант, а мудрость и глупость зависят от эпохи.

В таком вот духе они частенько спорили. К их диспутам я прислушивался с интересом, нередко и сам принимал в них участие. На этот раз мне показалось, что они нарочно препираются, лишь бы не касаться чего-то неприятного.

— Спасибо. Такой подарок даже неловко принимать.

— Да будет тебе! — Эйдис болтал ногами и раскачивался в своем кресле.

— В общем, книжица не без изъянов. Рекорды важнейших дисциплин в ней не отмечены.

Когда же они ударились в спор о безусловных рефлексах, у меня на душе стало совсем беспокойно. Теперь уж я не сомневался, что они намеренно решили пощадить меня. По крайней мере до обеденного перерыва, когда обычно проводились празднования в масштабах лаборатории. Им не хотелось раньше времени портить мне настроение. Элдар только внешне казался задиристым и резким. На самом деле добродушнейший малый. Подкармливал птичек, дрессировал собак. В более или менее острых ситуациях краснел, бледнел, говорил придушенным голосом. Однажды, поймав забежавшую в лабораторию мышь и не зная, что с нею делать, он сунул ее в банку и отнес домой. Эйдис тоже человек вполне мирного нрава — кто этого не знает. Надеяться на поворот их скорректированного разговора в данный момент не приходилось.