— Пойдем туда… Опят видимо-невидимо, на каждом пне…
— А я шесть белых нашла, смотри. Коля, палатку бы достать да пожить здесь пару деньков.
— По деревне соскучилась?
— Соскучилась… Я ведь баба деревенская… А ты кто?
— Я… Ну, человек…
— Все человеки…
— Нет, не все… Есть люди, а есть так… носороги…
— Еще есть крокодилы. Это ты, и вот с такими зубами. Они набрали полную корзину белых, подосиновиков и опят, вернулись на поляну, где стоял мотоцикл. Николай принялся собирать сучья для костра.
Веселое, беззаботное выражение вдруг исчезло с лица Маши. Она села на землю и неожиданно почувствовала смертельную усталость, пустоту в душе. Глаза отсутствующе уставились в пространство.
— Не сиди на земле, — сказал Николай. — Вон пенек. Он присел на корточки, принялся раздувать огонь.
Отсыревшие сучья чадили, но не разгорались. Николай дул изо всех сил.
— Черт, раньше под дождем разжигал!
— Разве я виновата? — тихо спросила Маша.
Николай придвинулся к ней, обнял. Густым желто-белым дымом чадил костер.
— Маша… Машенька… — негромко говорил Николай. — Я вот на высоте работаю, с ребятами гогочем, анекдоты травим, и вдруг покажется, что ты внизу идешь, черт знает что со мной делается, язык отнимается, в сердце колет… Я раньше ничего не боялся… Даже двоих вооруженных бандитов на прошлой стройке задержал, грамоту от милиции получил. — Николай как-то странно усмехнулся. — А теперь боюсь… Тебя потерять боюсь. По ночам просыпаюсь и как чурка в темноту глазею…
Маша гладила его нахмуренное грустное лицо, целовала в глаза. Николай вдруг отстранился:
— Не надо целовать в глаза… Бабка моя говорила, что примета плохая, к расставанию…
Маленький язычок пламени пробился сквозь молочный дым, заметался, запрыгал по сучкам и листьям.
— Коля… Коленька… если у меня когда-нибудь будет сын, я его… Николаем назову…
— Смотри, костер-то разгорелся, — сказал Николай.
— Зима скоро, — задумчиво протянула Маша. — Зимушка-зима… Отец небось валенки чинит… К Новому году поросенка забьют. Сало твердое, холодное… И речка вся белая…
— Давай грибы жарить! — Николай поднялся, начал ломать сучья, подбрасывать их в костер. Рыжие хвосты пламени заметались во все стороны. Николай принялся чистить грибы, потом разогнулся, взял котелок, буркнул:
— За водой схожу.
Маша осталась сидеть у костра одна. Она смотрела в огонь и тихо покачивала головой:
— Что было, то было… И все равно я счастливая, самая, самая…
Николай вернулся с водой, долго молча чистил грибы, изредка взглядывая на Машу. Она не обращала на него внимания. Казалось его и нет вовсе.
Он вывалил грибы на сковородку, подлил масла. Видно, он плохо положил круглые камни, потому что сковородка вдруг поползла в сторону и опрокинулась.
— Ччерт! — вдруг зло выругался Николай и пнул сковородку ногой.
Грибы чернели, скручивались на угольях.
— Маслом горелым пахнет, — думая совсем о другом, сказала Маша.
— Разведусь я с ней… Завтра письмо напишу, — вдруг сказал Николай. — Далеко уедем, вдвоем… Не боишься?
Маша только улыбнулась в ответ.
— А что? — оживился Николай. — В Уссурийский край махнем, а? Там тигры уссурийские, никелевый комбинат строится… Меня туда звали… В палатках жить будем, лафа! Не боишься?
И опять Маша в ответ только улыбнулась.
— Коля, я письмо от нее получила… Приедет она к тебе скоро с Егоркой и Гришкой… — Она смотрела на него и молчала.
— Кто-то постарался, доложил. — Николай с треском переломил сухую ветку.
— Мы с тобой хуже бабочек, Коля, — улыбнулась Маша. — Знаем, что крылья обгорят, а все равно на огонь летим…
Николай встал перед ней на колени, обнял и долго-долго целовал. Ее руки ерошили его волосы, гладили кожаные плечи.
Тихо и покойно было в осеннем лесу, потрескивали сучья в костре. Желтые пятна мягкого света легли на пожухлую, потемневшую траву, и опавшие листья гремели под сапогами, как жестяные…
…Маша поднялась, спустилась с постели. Андрей спал. С лихорадочной торопливостью она оделась, накинула платок на голову и вышла на улицу.
Крупные ледяные звезды стояли высоко в белесом небе. Черными необитаемыми коробками застыли дома. Она шла, и шаги гулко отдавались по деревянным мосткам. Полной грудью она жадно вдыхала терпкий сырой воздух. На острове еще горел костер.
Маша спустилась по косогору, отвязала на берегу лодку и, поднатужившись, столкнула ее в воду. Она гребла, осторожно вынимая весла из воды, и капли стекали со стеклянными звуками. Она то и дело со страхом оглядывалась на ряд черных, насупленных домов на высоком обрывистом берегу. Даже у спящей деревни много недремлющих, любопытных глаз.
Маша доплыла до ближайшего островка, остановила лодку. Зашелестела осока, лодка носом ткнулась в мягкий илистый берег.
Маша быстро разделась и, не колеблясь, погрузилась в жгучую черную воду. Она быстро плыла и чувствовала, как быстро сжимается, становится твердокаменным все тело. Длинные волосы тянулись за ней по воде, пар шел изо рта.
Потом она выбралась на берег, дрожащая и посиневшая, оделась и медленно побрела к костру. От холода зубы выстукивали дробь.
У огня сидели четверо ребятишек и одноногий дед Никодим. Ребятишки хлебали уху, передавали друг другу по очереди котелок. Дед Никодим курил, часто кашлял и рассказывал:
— Да, иду я, значит, полем. Как сейчас, ни хрена не видно, темень. И навстречу мне энта самая старуха. Рот проваленный, а глазища синим огнем горят…
Маша подошла, и дед Никодим умолк, с любопытством уставился на нее.
Глаза у Маши были черные, провалившиеся.
— Откель ты взялась-то, Мария? — удивленно вскликнул дед Никодим.
— Я с вами тут посижу, ладно? — выстукивая зубами, едва выговорила она.
— Купалась, что ли? Сдурела! Ить вода зубы ломит! Иди-ка ушицы похлебай… Ох и чумная же ты баба, Марья… Прямо бешеная… — Дед Никодим поражался, качал головой: — Вроде и годы подошли, остепеняться пора, а ты… Петька, подай-ка котелок!
Ей освободили место у костра, сунули в руки горячий котелок, деревянную ложку.
— Что дальше-то, деда Никодим? — спросил самый нетерпеливый из слушателей.
— Дальше, значит, было так…
Маша слушала нехитрую побасенку деда Никодима и вспоминала, вспоминала, и сладкая боль шевелилась в душе.
…Она пригнала машину с пирамидой кирпичей, и, пока грузчики управлялись, у нее появилось немного свободного времени. Она пошла через всю стройку к конторе монтажников. Здоровались на ходу:
— Привет, Маша!
— Привет, как дела?
— Дела, как в Польше…
— Эй, Ветрова, завтра комсомольское собрание!
— Приду!
Выпал первый снег, запорошил штабеля бетонных блоков, груды кирпичей, изрытую черную землю. И будто стало светлее, и лица у людей веселые, улыбчивые.
— Майнуй, майнуй! — кричал кто-то упорно и протяжно.
Крановщик не слышал.
— A-а, че-ерт тебе уши законопатил! Майнуй!
Наконец она подошла к конторе монтажников, остановилась в нерешительности у дверей. Двери и стены были заклеены плакатами, приказами, объявлениями.
И вдруг она услышала из-за стен звенящий, срывающийся на крик голос начальника участка:
— Я спрашиваю, почему не работаете?!.. Что?.. Почему не работаете?!
Снег скрипел под ногами. Маша поежилась, приоткрыла дверь и тихо вошла. Начальник участка стоял посередине конторки, а перед ним сидели у стены, на лавках, монтажники в брезентовых куртках, перетянутые широким и монтажными поясами. Они угрюмо смотрели на начальника, и Машу никто не заметил. Среди них был Николай.
— Вся стройка в напряжении, а они сидят покуривают, козла забивают! Где ваша сознательность? Безобразие!
И тут поднялся Николай. Он двинулся на начальника, медленно выговаривая:
— Прекратите орать на нас, товарищ начальник! Мы тут не роботы и оскорблять нас не позволим. Не работаем потому, что на земле задерживают конструкции, и не будем работать, пока их не подадут наверх.