Стеклянная, уснувшая гладь реки освещалась рассеянным лунным светом, черной стеной возвышался обрывистый берег.
На стареньком дебаркадере светилось одно маленькое окно, слышны были гулкие шаги по палубе и хриплый, надсадный кашель курильщика. Кто-то еще не спал.
Маша привязала лодку и стала взбираться вверх по косогору. За одним из домов завыла собака, Маша укутала голову платком, быстро пошла. Стучали каблуки сапожек по деревянному тротуарчику. Забрехала еще одна собака. Тихо и черно было на деревне…
…Андрей спал.
Маша разделась и, стуча зубами от холода, легла в постель. Когда она нечаянно прикоснулась ледяными ногами к горячему телу Андрея, тот вздрогнул.
Маша отодвинулась на самый краешек, натянула одеяло до подбородка. Она стиснула зубы, пытаясь унять нервную дрожь. Сон не шел к ней.
…Она думала о своей прошлой жизни, и пугалась этих дум, и ничего не могла с собой поделать. Оглушительно, на всю комнату, на всю деревню стучал будильник, торопился.
— Андрей, — позвала она и зашмыгала носом, утерла мокрые глаза. — Андрюша!
Муж спал крепко и только слабо пошевелился во сне. Все так же гремел будильник.
— Андрей! — Маша толкнула его в плечо. Казалось, она вот-вот разрыдается. -^- Проснись же ты!
— А? Что? — Андрей очнулся от сна, с трудом разлепил глаза.
— Ты чего, Машут?
Он обнял ее горячими, крепкими руками, притянул к себе.
— У-ух, какая холоднющая! И глаза мокрые. Ты чего это?
— О-о, Андрей! — простонала Маша и зарылась лицом в подушку. — Побей ты меня, а? Сильно побей!
— Рехнулась, что ли? — Андрей спросонья ничего не мог понять. — Кончай, Машут, завтра вставать рано…
Он гладил ее по вздрагивающей спине и бормотал, засыпая:
— Ну, кончай, кончай… Что ты все мечешься, что ты, ей-богу. Мечешься и мечешься… Спи лучше, Машенька…
Маша затихла. Андрей подождал немного, потом вздохнул, повернулся на другой бок и заснул.
А Маша снова слушала оглушительный, упругий стук будильника, и глаза были широко открыты.
Лето… Солнце было жаркое. Оно плавилось в высокой синеве и совсем не двигалось, застыло в зените. И пыльная листва на деревьях пожухла, поникла.
Мохнатый, широкогрудый битюг тянул громадный воз сена. Пронзительно скрипели колеса телеги. На верхотуре сидел полуголый парень и дергал вожжи.
Перед лошадью шла Маша, показывая, где поворачивать. Она была в легком открытом сарафане и босиком. Волосы убраны под белую чистую косынку, и Маша выглядела совсем девчонкой с худенькой шеей, тонкими крепкими ногами. Она щурилась на солнце и улыбалась.
— Сюда, сюда… к забору ближе…
Полуголый парень дергал вожжи, медленно разворачивал телегу.
— Сваливай! — крикнула Маша.
Парень поднялся, поплевал на ладони и взялся за вилы.
Охапка сена съехала вниз, на землю, за ней — еще одна. Потом парень отшвырнул вилы и прыгнул с воза, зарылся в сено, захохотал.
— Хватит баловаться, — сказала Маша, но сама тоже улыбалась.
— За такое сено с тебя причитается, — сказал парень. — Чистый клевер. У коровы не молоко будет, а сразу сметана.
Он поднялся, начал скидывать с воза сено.
У калитки лежала лохматая собака, вывалив до земли красный язык.
— Андрея не видел? — спросила Маша.
— Видал! — ответил парень, вонзая вилы в сено. — Он на обед с ребятами в чайную подался. Водку небось пить будут.
— Водку? — удивилась Маша — С чего бы это? — И усмехнулась.
Парень работал. Мускулы вздувались под потной блестящей кожей. Наконец парень раскидал воз. Маша принесла ему воды. Он выпил, остатки вылил на голову и прыгнул в телегу, огрел битюга кнутом:
— Нно-о, пенсионер!
Телега загрохотала по пыльной дороге. Маша хотела было закопнить сено, взялась за вилы и остановилась.
К дому подходил отец с мешком за плечами, с корзиной в руке. В мешке похрюкивал поросенок.
— Ну зачем, отец?! — всплеснула руками Маша. — Сами себе дела придумываете.
— Не гунди, не гунди, — оборвал ее отец. — Он к зиме пудиков на пять вымахает. Цельный день на базаре выбирал…
Они вошли в дом, и отец говорил на ходу:
— А корзинку мать напихала… Сальца, сметанки…
— Можно подумать, мы с голоду помираем, — отвечала Маша.
Отец поставил корзинку на стол, мешок с поросенком положил на колени, развязал его, и тут же высунулась розовая морда, зашевелила пятачком с двумя дырочками, захрюкала.
— Шустрый, стервец, — усмехнулся отец и, вынув поросенка, поставил его на стол, держал за ногу.
— Ну вот, на столе его только не хватало, — с улыбкой сказала Маша.
— Он чистый. Сам с мылом мыл, — возразил отец.
Поросенок дергался, стучал беленькими копытцами по столу.
— Ты что-то к нам заходить перестала. Мать по тебе плачет… — Отец вытирал взмокшее от пота лицо старым застиранным платком. — Пашка, подлец, работать устроился. Ученью, значит, теперь конец… А к матери зайди… Нельзя так…
— Некогда было, — оправдывалась Маша. — Завтра зайду, обязательно.
— Завтра так завтра! — Отец хлопнул поросенка по загривку. Тот возмущенно захрюкал, дернулся, пытаясь вырваться. — Когда хочешь… Не чужие, кажись… Ну а как тут живете?
— Хорошо.
— Хорошо ли? — Отец поставил поросенка на пол. Тот ринулся бегать по комнате, дробно стуча копытцами.
— А что такое?
— А то. Говорят, что плохо. Что замучила ты его, изводишь, не любишь… Всякое болтают…
— Вы больше болтовню слушайте! — медленно «закипала» Маша.
— На то у меня и уши, чтобы слушать, — грустно говорил отец. — От тебя ить чего хошь ожидать можно. Недаром по деревне бешеной прозвали… Боле года в замужестве прожила и дитя не родила. Это как понимать?
Маша молча, с ожесточением терла тряпкой и без того чистую клеенку. Поросенок стучал копытцами по полу, хрюкал.
Во дворе вдруг пронзительно взвизгнула собака, заскулила. Потом зазвенело ведро, и в сенях послышалась злая ругань. Отец замолчал, не понимая, взглянул на Машу.
Отворилась дверь, и появился пьяный Андрей. Он хмуро оглядел комнату, Машу, отца, улыбнулся:
— Здравствуйте, добрые родители, здравствуйте, здравствуйте. А эт-то что за бегемот? — И воззрился на поросенка.
— Что это ты водки налился? — строго спросил отец. — Или праздник какой?
— Это, папаша, не ваше дело! У меня, можно сказать, вся житуха сплошь праздник. Вон мой праздник! — Он ткнул пальцем в сторону Маши. Та молчала, опустив голову.
— Свиней в своем доме не потерплю! — решительно заявил Андрей и, упав на колени, принялся ловить поросенка.
— Та-ак получается, — раздумчиво протянул отец и поскреб затылок. — Я тут дочку ругаю, а это, выходит, ты баламутишь. Ты гляди, парень, я тебя живо на пятнадцать суток определю, глазом не успеешь моргнуть. Не трожь поросенка!
Андрей поймал поросенка за ногу, с трудом поднялся. Животное заливалось душераздирающим визгом.
— Вы тут, батя, не командуйте… Я, может, разводиться теперь хочу! Понятно?! — вдруг рявкнул Андрей и ударил в окно. Со звоном посыпались стекла. Андрей швырнул поросенка на улицу.
Тот шмякнулся об дорогу, заголосил пуще прежнего.
— Ты что, бандит, делаешь, а? Ну, погоди! — Отец вскочил.
— Свиней в доме не допущу! — Андрей нетвердыми шагами подошел к буфету, сгреб стопу тарелок и грохнул их об пол. Загремели осколки.
— Все будет в полном порядочке! Все побьем, ничего не оставим! Имею прраво, на личные трудовые деньги куплено! А кому не нравится, может выйти… Я и без зрителей управлюсь. Это вам не кино, а я не Никулин, понятно?! — снова рявкнул он, как медведь, и хотел было загрести чашки, но отец вцепился в него, отвесил звонкую оплеуху.
Маша смотрела на них и вдруг невольно улыбнулась.
И Андрей увидел эту улыбку, и его всего перекосило:
— Видал! Она еще улыбается, а? Весело ей, ха-ха! А че ж ты тогда на островах по ночам шляешься да слезами умываешься, коли весело, а? Любовь свою незабвенную вспоминаешь, да? Как ты там на стройке миловалась да шуры-муры разводила!