Андрей разливал водку по стаканам. Он хотел налить и Маше, но отец резко остановил:
— Ей не надо!
— О-ох! — с возмущением вздохнула Маша.
— Не охай, не охай, — заворчал отец. — Об дите подумай. Оно в тебе шевелится… Родишь, тогда хоть залейся.
— На-кось кваску, доченька. — Мать налила из жбана в кружку квас, протянула дочери.
Они сидели у невысокой заросшей могилы с покосившимся крестом.
— Могилку-то поправить надоть, — тихо сказала мать. — Крест совсем квелый стал…
Дед Никодим пил с двумя стариками портвейн и закусывал селедкой.
— Я Ваську Кротова помню… Здоровый такой, рожа рябая.
— Ну, ну, — кивали старики и непослушными, узловатыми пальцами вертели козьи ножки.
— Так я с ним на фронт ушел! Он в сорок третьем на мине подорвался.
— Не-е, — покачал головой один из стариков. — Он в сорок восьмом помер, аккурат после Ноябрьских…
— Чурка ты, а не человек! — возмущался дед Никодим. — Я с ним в одной роте воевал!
— Не-е, — упрямо качал головой старик. — Аккурат после Ноябрьских…
По узенькой тропинке, петлявшей меж могил, на велосипеде ехал полуголый парень. Он лихо управлял стареньким дребезжащим велосипедом, а сзади бежал другой мальчишка и плачущим голосом просил:
— Мишка, жила, слазь! Уже третий круг едешь!
Мишка обернулся и, злорадно улыбнувшись, показал догонявшему язык. Тот остановился и громко заревел.
У маленькой могилки с прямым и строгим крестом, сваренным из рельс, сидела сгорбленная старушка и беззвучно плакала, вытирала глаза концами черного платка.
Маша поднялась, медленно пошла по кладбищу.
— Марья, голубь, закурить не найдется? — спросил дед Никодим.
— Не курит она! — ответил Андрей. — Баста, бросила!
— Остепенил, стало быть? — покачал головой дед Никодим.
А Маша медленно шла вдоль кладбищенского покосившегося заборчика.
Из-за ограды показалась Пашкина физиономия, взбудораженная и довольная.
— Маш, куда пропала?! Я тебя везде ищу! Пошли быстрее… Там к тебе какой-то дядька приехал…
— Какой дядька?
— «Какой», «какой»! Ты с ним на стройке работала.
Маша побледнела, отшатнулась назад:
— Что ты мелешь, Пашка? Что ты говоришь?
— Что есть, то и говорю. Он у нас в доме сидит.
— Нет, нет… — Маша качала головой, и из глубины черных глаз поднимался, ширился страх. — Я не пойду… не пойду…
— Че ты испугалась? Мировой мужик! Зажигалку подарил, во! Пашка щелкнул зажигалкой, с удовольствием рассматривал язычок пламени. — Мы с ним бутылочку красного распили.
— Нет, нет… не пойду… не хочу… — качала головой Маша, а сама трясущимися руками повязывала белую косынку.
И пошла через кладбище, мимо могил мужиков и баб, мимо гармониста и поющих девушек. Сначала она шла медленно, часто, с недоверием оглядывалась на стоявшего за оградой Пашку, потом быстрее и быстрее и — побежала…
Она сбросила туфли и бежала босиком по пыльной, убитой солнцем дороге. Платок сбился с головы, трепетал за плечами, волосы растрепались. Вот и дом. Маша рванула калитку, взлетела по ступенькам крыльца, хлопнула дверью и как вкопанная остановилась на пороге.
В первой комнате никого не было, хотя на столе действительно стояла пустая бутылка из-под портвейна и два стакана.
Она медленно, тяжело дыша прошла во вторую комнату, огляделась. Там — тоже никого.
Маша вернулась, взяла со стола пустую бутылку, повертела ее в руках, поставила обратно и побрела в сени, открыла дверь на скотный двор.
В глубине двора, под навесом, из закутка тянула шею пятнистая корова. А перед ней стоял Петя-«фокусник» и кормил корову солью с ладони.
— Что, вкусно? — приговарил он. — Ну жри, жри…
И одет он был, как на парад. В сером японском костюме, замшевых туфлях и ярко-желтой рубашке. И на кучерявой белокурой башке — летняя соломенная шляпа.
Маша улыбалась, а в глазах стояли слезы.
— Петя, — негромко позвала она. — Петенька…
Петя-«фокусник» обернулся, и его физиономия расплылась в торжествующей улыбке:
— Джамайка-а! — завопил Петя и снял шляпу. — Здравствуй, Джамайка!
И Маша бросилась к нему, и они обнялись. Она не могла сдержать слез, быстро говорила:
— Петенька, родненький! Ты ко мне приехал, господи! Как же ты узнал, где живу я?
— В отделе кадров справился, — отвечал смущенный Петя, — отпуск мне дали на недельку, а ехать некуда. Я ж детдомовский. А тут человек, можно сказать, живет, напарница… Полтора года, можно сказать, одну машину гоняли.
Маша тихо плакала, уткнувшись ему в грудь.
— Ну, че ты? Костюм промокнет… Я тут премиальные получил и прибарахлиться решил, нравится?
— Ага. — Маша кивала головой, вытирала покрасневшие глаза. — Пойдем, Петя…
Корова размеренно жевала жвачку, смотрела на них задумчивыми фиолетовыми глазами.
— Как же ты додумался, а? — все еще не веря своим глазам, спрашивала Маша. — Больше года прошло… И ты не забыл меня?
— Тебя забудешь, — усмехнулся Петя. — Я ж в тебя влопался по уши, клинья к тебе подбивал, а ты не замечала… Хочешь фокус покажу, новый, ни за что не догадаешься?
И он тут же выудил из кармана колоду карт.
— Да погоди ты! Идем я тебя с отцом познакомлю, с мужем.
— Замуж вышла? — Петя даже остановился, выпучил глаза.
— Да.
— За меня надо было… Мимо счастья своего прошла. И потомства небось уже целый батальон бегает?
— Нет еще, — смущенно улыбалась Маша.
— Тебя не узнать… Какая-то другая стала…
Они шли по дороге. Деревня кончилась, потянулись поля без конца и края, стога и копны, буйно-зеленый лес на горизонте.
Небо, огромное, пронзительно синее, обнимало землю.
— Я тут теперь шофером, — говорила Маша. — Картошку вожу, капусту, молоко… Стройку нашу вспоминаю. Все по радио слушаю, когда про нее объявят. Как там?
— Полный порядок! К Новому году государственная комиссия приедет, — ответил Петя. — Я теперь на Доске почета повешен. Большой человек стал, что ты!
Он остановился, закурил. Маша молчала.
— Николай снова на самой верхотуре монтирует… В общем, живет как бог… Закуривай. — Он протянул ей пачку папирос.
— Бросила… — Маша смотрела на него и ждала.
Они стояли на дороге.
Мимо проехал на велосипеде какой-то парень. Он поздоровался с Машей и внимательно оглядел Петю, и, проехав, еще раз оглянулся.
Петя молчал, жевал мундштук папиросы.
— Пошли… — наконец сказала Маша и опустила глаза. — Чего стоим?
— Ты, может, ругаться будешь, Маш? — вдруг неуверенно заговорил Петя. — Николай узнал, что я к тебе в гости собрался, и… письмо мне дал… Для тебя письмо…
Он снова замолк, сосредоточенно курил и смотрел на свои замшевые, покрывшиеся пылью ботинки.
Маша ждала.
— Порвал я это письмо, — наконец проговорил Петя и далеко отшвырнул окурок. — Ты не подумай, я его не читал… Порвал просто… Зачем оно тебе? Ты уж извини. — Он осмелился взглянуть на нее, тут же отвел глаза.
— Ничего… — как эхо отозвалась Маша и глубоко вздохнула.
Петя повеселел, оглядел поля, лес, посверкивавшую на солнце реку.
— Так… А где магазин у вас тут? — хозяйственным тоном спросил он.
— В деревне.
— Понятно… Когда рожать-то будешь?
— Скоро…
Петя посмотрел на нее, и опять на физиономии засияла улыбка до ушей.
— Джамайка-а! — запел он. — Ах ты моя Джамайка!
…Они стояли на самом верху главного корпуса, и внизу лежала необъятная стройка. По дорогам ползли машины, сновали люди. Бульдозер расчищал площадку. На высоте сильный ветер бил в лицо, трепал волосы.
— Нравится? — спрашивал Николай и улыбался.
Маша молчала, смотрела вниз, кивала головой.
— Хочешь на кране прокатиться, а? — снова спросил Николай. — Лучше чертова колеса… Дух захватывает!
Николай смеялся, обнимал Машу.
Стрела плыла в небе, и все внизу казалось таким маленьким, расплывчатым и нетвердым, затянутым синеватой сказочной дымкой. Грязь, холод, искореженные осенние дороги, заботы.