— Что ты мелешь, баламут пьяный, балаболка!

— Мне вся деревня в глаза тычет! Ну и баста. Натерпелся! Развод требую! Публично заявляю, при свидетелях! — Андрей указал на отца.

— Уймись ты, уймись, — уже испуганно говорил отец и делал страшные глаза дочери.

— Э-эх, знал бы где упасть, соломки подстелил бы! — Андрей вдруг заплакал, всхлипывая. — Эх, ты!..

Слезы текли по лицу, он старался сдержаться, но не получалось. Андрей оттолкнул отца, вышел из дома, грохнув дверью.

…Он шел через огород, прямо по картофельной ботве, сшибая кочаны капусты и спотыкаясь, и плакал, и его большая, могучая спина по-детски вздрагивала.

Маша догнала его за деревней, на большаке, догнала, бросилась к нему, обняла.

— Андрей, погоди… Ну погоди ты! Андрюша, прости. Знаю, знаю, виновата я, виновата… Ну, прости… Ты знаешь, я говорить только не хотела… Не знаю почему. Не хотела — и все тут… Беременная я, Андрюша… Второй месяц беременная…

Андрей перестал плакать, замер, спрятав лицо у нее на груди. Так они и стояли неподвижно и молча…

…И неожиданно для себя она впервые подумала об Андрее, о своем муже, с которым прожила уже почти полтора года, и вспомнила…

…Как зимой он в одной рубахе рубил на дворе дрова. Высоко поднимал над головой топор, приседал, крякал, и толстенные поленья разлетались с одного удара.

Он ставил новое полено, быстро прицеливался, взмахивал топором. Рубашка взмокла на спине, и от нее шел пар.

Маша стояла на крыльце, накинув на плечи полушубок, смотрела. Андрей обернулся, увидел ее, позвал.

Андрей стоял, вытянув перед собой могучие, словно литые из металла, руки.

Маша складывала ему на руки чурки. Андрей что-то говорил ей, смеялся. Она сложила целую горку, поленья доставали до подбородка.

Он медленно шел к крыльцу, вытянув шею, чтобы видеть ступеньки, и хохотал, и изо рта вырывались клубы пара.

…Но опять отозвалась в душе стройка, общежитие. После приезда жены Николая Маша заболела, слегла в постель.

Она лежала в кровати у темного запотевшего окна, пробовала читать, но тут же откладывала книгу. Подруги за столом играли в домино, с треском стучали костяшки.

— Клава, ну тебя! Дуплиться надо было, а ты спишь!

— Не сплю я! Мне четверочного Галка отрубила.

— Девочки, завмаг сегодня говорил, что к празднику туфли лакированные привезут, модельные…

— Куда ты их наденешь? В сапогах по грязи еле тащишься!

— Ходи, Клава. Все равно мы кончаем.

— Девочки, хватит, в кино скоро…

— Ты с Мишкой идешь?

— Мишка — этап пройденный. Заика он. Пока слово скажет, с тоски помрешь…

Клава достала из шкафчика пакет с яблоками, отнесла Маше.

— Пожуй.

— Не хочется.

— Пожуй, говорят! Витамины, железо. Ты поспи, мы скоро придем. Спи и читай, и не думай ты ни о чем, слышишь?

— Я не думаю…

— Знаю, знаю…

В окно забарабанили так, что, казалось, вылетят стекла.

— Э-эй, заснули?!

Клава забралась на подоконник, открыла форточку.

— Ну, что орешь? Тут человек больной.

— Мальцев разбился!

— Как?!

— С главного корпуса… В больницу повезли, в поселок…

Клава судорожно захлопнула форточку, обернулась.

Девчонки молчали. Они все слышали.

А с улицы доносился стук в другое окно, и тот же задыхающийся голос торопливо сообщал:

— Братцы, Мальцев разбился… Тросы на морозе полопались, он и рухнул…

Маша поднялась в кровати, окаменевшие глаза ее смотрели на Клаву.

— Лежи, Маш, чего ты… Мы сейчас все узнаем, ты не волнуйся. Галка, одевайся.

— А чего тут волноваться? Ну, несчастье… Ну, в больнице лежит… Жена к нему приехала, есть кому заботиться…

Маша рывком откинула одеяло, бросилась к шкафу с одеждой.

— Ты куда? — Клава загородила ей дорогу. — А ну ложись, кому сказала!

Маша отпихнула ее, стала одеваться. Руки у нее тряслись.

— Гордости ну вот на столько нету! — сказала Галя. — Вычеркнула его из сердца, как из записной книжки, — и дело с концом.

— Перестаньте, девочки. С человеком несчастье… — тихо сказала самая молчаливая из подруг.

Клава пробовала остановить Машу:

— Ну погоди… Совсем сляжешь, сумасшедшая… На хоть платок возьми. Теплый, мохеровый…

Маша оттолкнула руку с платком и выскочила из комнаты.

…Она не помнила, как добежала до гаража, как оттолкнула не хотевшего пускать ее сторожа, как завела машину и выехала, чуть не сбив створку ворот.

— Доложу! Рапорт завтрева! — орал сторож и свистел в милицейский свисток. — Машина ить не заправлена, черт бешеная!

Но Маша не слышала. Она гнала на предельной скорости и видела перед собой только бросающуюся под колеса дорогу. И в прищуренных глазах струилась, как огонь, холодная ярость.

Бензин кончился в трех километрах от станции. Маша бросила машину, и эти три километра и весь путь по поселку до больницы она бежала что было сил.

Вид у нее был, как у безумной. Платок сбился за спину, волосы растрепались, телогрейка и байковая рубашка расстегнуты.

Пожилая сторожиха не хотела пускать ее, такую растрепанную, в сапогах и юбке, забрызганной грязью.

Маша прорвалась, грохоча сапогами, взбежала на второй этаж мимо перепуганных сестер в белых халатах прямо к операционной. Вбежала и первое, что увидела, — это жену Николая. Она не видела ее прежде, но сразу узнала. Она сидела в самом углу, у окна, смотрела на Машу и, когда взгляды их встретились, тут же отвернулась.

Маша шагнула к ней, спросила свистящим, задыхающимся шепотом:

— Ну что? Как?

Она снова взглянула на Машу, подбородок у нее задрожал:

— Не знаю… Скажут… Врач обещал выйти…

Маша обессиленно плюхнулась на лавку, вытерла платком мокрое лицо.

Долго тянулось время. В операционную молча входили сестры с тазиками и металлическими коробками. А над дверью горела красная надпись: «Идет операция».

Маша встала, шаркая сапогами, прошла по коридору, спросила у какого-то человека, стоявшего на лестничной площадке:

— У вас закурить не будет?

Он посмотрел на ее лицо, торопливо достал папиросу, зажег спичку. Маша неумело прикурила, поперхнулась дымом, закашлялась.

— Курить-то не умеете, — сказал человек.

— Не умею, — равнодушно согласилась Маша. — Никогда не курила… — Она стояла на лестничной площадке, жадно глотала дым, и ноги от слабости дрожали, подгибались.

Потом вышел врач, и худенькая красивая женщина ринулась к нему, как распрямившаяся пружина.

— Не знаю, не знаю… — торопливо ответил врач и загремел в кармане халата спичками. — Разбился он сильно…

Худенькая женщина смотрела на него широко открытыми глазами, и ни один мускул не дрогнул на ее лице.

— Поверьте мне, сделаем все, что можем… Вытянет, парень здоровый… Нда…

— Доктор, вы позволите у него подежурить?.. Подать, вынести… — дрожащим голосом спрашивала женщина, и только теперь можно было понять, что у нее внутри все звенит от напряжения, что она сейчас упадет. — Доктор, прошу вас… Я дежурить буду… И по ночам буду, — женщина едва шевелила губами.

Врач хмурился, отворачивал лицо и гремел в кармане спичками.

— Дайте кто-нибудь закурить, — наконец сказал он.

…Маша медленно спускалась по лестнице.

На улице было холодно и промозгло. Седая дождевая пыль висела в воздухе.

По улице быстро и молча шли монтажники.

— А вдруг кровь понадобится, а? — говорил один. --- Мало ли чего? Ты скажи, что все согласные…

Передний кивал головой и все убыстряли шаги.

На Машу они не обратили внимания.

Она дотащилась по дороге до своей брошенной машины, забралась в кабину, упала лицом на баранку и долго, страшно рыдала, и вместе с рыданиями приходило облегчение…

…Редко на старом деревенском кладбище собирается столько народу. Есть такой обычай. В один из летних праздников приходят на погост и стар и млад, расстилают белые скатерти, садятся на землю вокруг могилок отцов своих и дедов, выпивают, поминают их добрым словом. А потом уже разговаривают про дела насущные, про свои горести и радости, строят планы на будущее.