Сторож кряхтел, сгребал в кучу телогрейки, приготавливая на лавке постель.

—«Погуляй»… — продолжал обиженно бормотать он. — На улице дождина хлещет, а он — «погуляй»… Бесчувственный ты человек.

Николай усилил звук, и мелодия наполнила деревянную каморку.

—Я в детстве никак не мог понять, откуда радио работает… Думал, там маленькие человечки сидят, говорят, музыку играют, спектакли сочиняют. Как-то взял и разобрал, а там — проволочки и катушки… Согрелась?

— Согрелась… Чай вкусный…

…И после этих трех дней еще шумела свадьба, жгли по ночам костры у реки, водили вокруг хороводы, прыгали через огонь. Тянулись над притихшей рекой длинные грустные песни.

Построили на самом краю деревни новый дом, и началась в нем жизнь.

За домом начиналось поле и тянулось до самого горизонта. Казалось, оно восходило к нему, к тихо мерцающим бледным звездам.

У самого берега в воде копались полуголые ребятишки, запускали руки под коряги, шарили в зарослях ивняка и радостно вопили, поймав очередного рака-

— Петруха-а!

— Чево-о?

— Я сразу двоих поймал! У одного клешня здоровая-а!

— А меня, змей, за палец схватил. Кровь идет!

Они швыряли раков на берег, а маленький мальчишка бегал, отыскивал их в траве, складывал в котелок.

— Петрух, когда варить будем?

— Погоди, вдоволь наловить надо, — отвечал посиневший от холода Петруха.

— Есть охота, — со вздохом отвечал маленький мальчик. — Я уж и лавровый листик приготовил и перчик…

Маша стояла на крыльце, курила и смотрела, как мальчишки ловили раков. Было холодно, даже мерзли пальцы, а она все стояла.

Она стояла и курила до тех пор, пока не вошел муж Андрей.

— Кончай курить, — говорил он. — Завтра вставать рано.

— Ты иди, я постою еще, — неуверенно возражала Маша, и Андрей, чувствуя эту неуверенность, брал ее за руку и тянул в дом.

Перед сном он еще пил чай, читал газету и бурчал:

— Куришь и куришь… Насквозь вся прокурилась. Мне на деревне проходу не дают. Что это, говорит, у тебя баба курит? Какой же ты мужик после этого, если по рукам за это дело дать не можешь?

— Ты послал бы их куда подальше, — устало отвечала Маша. — Не ихнее это дело.

— Я им так и говорю! — оживился Андрей. — Не ваше, говорю, собачье дело…

Маша промолчала, продолжая раздеваться, потом скользнула в холодную постель, поежилась.

Андрей ждал, что она как-то прореагирует на рассказанную новость и, не дождавшись, продолжил:

— Ты все-таки бросила бы курить, Маша. Или поменьше курила бы, что ли. Ведь хуже мужика всякого табак изводишь…

Маша смотрела открытыми глазами в потолок, и ни один мускул не дрогнул на ее лице.

Андрей вздохнул, сложил газету.

— Ты подумала бы, не мешает… Ладно, пора спать…

Он начал раздеваться и громко пыхтел при этом, бормотал что-то под нос. Потом потушил свет.

Маша лежала на самом краешке кровати, и глаза были открыты. В глубокой тишине четко и упруго выстукивал будильник…

На самом краю мостка у реки Маша стирала белье. Было тепло, и ярко светило спокойное сентябрьское солнце. По спокойной реке разносились звонкие удары валька. Потом она полоскала белье, выкручивала, складывала в таз. И снова стучал валек.

Из кустарника выбрался рыжий теленок, брякнул боталом и остановился. Белье в тазу заинтересовало его, он не спеша подошел, пригляделся и, немного подумав, подцепил губами краешек рубахи.

Маша взмахивала вальком, вытирала бисеринки пота со лба, теленок стоял рядом, усердно жевал, поглядывая на человека задумчивыми глазами. Звякнуло ботало. Маша обернулась, вскрикнула:

— Ах ты, паразит!

Теленок мотнул головой и бросился в сторону, волоча по земле рубаху.

Маша гналась за ним, наконец успела схватить край рубахи, рванула на себя. Теленок уперся ногами в землю, мотал головой, но лакомство не отпускал.

Из полузаросшей протоки выехала моторка. Бойко выстукивал мотор. В лодке, на корме, ссутулившись, сидел человек.

— Да отдай же ты, проклятый! — Маша ударила теленка ногой, изо всех сил дернула рубаху.

Материя с глухим треском поползла, и теленок улепетывал в кустарник, унося половину разорванной рубахи.

Маша чуть не заплакала от обиды и злости.

Она швырнула рубаху в реку, села на мокрые мостки и смотрела, как медленно намокала белая материя и невидимое течение увлекало ее за собой.

Лодка быстро пересекала реку. Человек, сидевший на корме, увидел плывшую по воде рубаху, повернул к ней лодку, закричал:

— Э-эй, добро уплывает!

Со дна лодки поднялся еще один человек. Видно, он спал. Багром они выудили рубаху, и через полминуты лодка мягко ткнулась в трухлявые мостки.

— Кто ж тебе рубаху-то располосовал?! — весело спрашивал мужик в брезентовом плаще. Через плечо у него висела кожаная почтовая сумка. — Что ж ты, кума? Рубаха-то совсем новая.

Второй, высокий парень в охотничьих сапогах, поднял со дна лодки ружье, прыгнул в воду, подняв брызги, и с шумом выбрался на берег.

— Теленок, будь он неладен! — сказала Маша.

Парень обернулся к мужику в плаще:

— Давай газетки, я их разнесу, все меньше беготни тебе…

— За это спасибо! — Мужик расстегнул сумку, вытащил пачку газет и писем. — А то мне еще в Хомутово колупаться, телеграмма срочная… до вечера не управлюсь.

Парень взял письма и газеты, сунул их за пазуху. Кепка у него была надвинута на самые брови, а через щеку тянулся глубокий темный шрам. Это был тот самый парень-грузчик, которого Маша ударила металлическим прутом.

— Мне там ничего нету? — спросила Маша.

— Пишут… — ответил почтальон. — Отколь ждешь-то?

— Да не жду… Просто так я…

— Просто так теперь не пишут, время не то… — Почтальон отпихнулся багром от мостков, завел мотор. — Рубаху-то возьми, на тряпки пригодится.

И комок мокрой материи тяжело шлепнулся на мостки.

Ровно, забористо стучал мотор, лодка быстро удалялась.

Маша опустила в воду простыню, долго полоскала. Застучал валек. Парень стоял позади нее, смотрел, покуривал. Мягкое остывшее солнце ровно освещало простор реки с желтыми плесами и прямыми, как свечи, бронзовыми соснами.

— Как жизнь замужняя? — вдруг спросил парень.

— Ничего… как у всех, — не оборачиваясь, ответила Маша.

Парень молчал, не уходил. Он потер шрам, вздохнул:

— Твоя работа… На всю жизнь метку поставила… Слышь, что говорю?

Маша не отвечала, ритмично взмахивала вальком.

— Ноль внимания, пуд презрения, — снова усмехнулся парень. — Слышь, что говорю?! — вдруг заорал он и с силой ударил сапогом в таз с бельем.

Таз подлетел, плюхнулся в воду и перевернулся. С шумом лопались пузыри, полотенца, простыни и рубахи распрямлялись на воде, медленно плыли, набухали.

Маша растерянно смотрела на белье, перевела взгляд на грузчика. Тот как-то криво улыбался, выдавил через силу:

— Что, не нравится? — И снова потрогал шрам на щеке. — Спасибо скажи, что тебя в речку не закинул… На всю жизнь изуродовала!

Белье уплывало все дальше и дальше.

— Ты прости, если можешь, — вдруг тихр сказала Маша. — Психанула я тогда… Обидел ты меня сильно… Прости…

Парень оторопело смотрел на нее, шагнул назад. Потом торопливо закинул на спину ружье и быстро пошел прочь, и на ходу часто оглядывался, и недоумение не сходило с его лица.

Маша бросила валек, опустилась на мостки и замерла, спокойно смотрела, как уплывает и тонет белье; рубахи, простыни распластались по воде белыми пятнами, а края тихо тяжелели, уходили вниз. Спокойная тишина стояла вокруг, вечная земная тишина.

…Ей вспомнилась ночь и весенняя дорога. Голый черный лес по обеим сторонам только начал покрываться робкой зеленью. Подламывался под колесами ночной ледок, и глухо шумела в ямах вода. Дорога была тяжелая, вся в ямах и выбоинах, машину то и дело встряхивало, и, въезжая в очередную лужу, Маша с опаской выглядывала из кабины, смотрела под колеса. Два желтых луча от фар упирались в глухую стену темноты. Человек возник перед радиатором, словно из-под земли вырос. Маша едва успела нажать на тормоз. Она еще только собиралась обругать человека, а он уже забрался в кабину, выставив перед собой загипсованную руку. Подмигнул Маше, сказал весело: