Он высовывался из кабины, что есть силы орал. Наконец Маша услышала, притормозила.
— Куда гонишь, разбиться хочешь?!
— Испугался? — улыбнулась Маша.
Андрей подошел к кабине, остановился. Он с трудом сдерживал злость.
— Хочешь? — Маша протянула ему пачку папирос, взяла сама.
Она весело смотрела на него, и всю злость с Андрея как рукой сняло.
— Вообще-то я не курю, — пробормотал он, но папиросу взял.
Закурили. По обе стороны от дороги тянулись черные осенние поля. Рядами на расстоянии друг от друга стояли мешки с картошкой.
Был бледный нежаркий день. На реке долго и печально гудел пароход.
— Я думала, ты женился, — неожиданно сказала Маша. — Очень тебе семейной жизни хотелось.
— Тебя ждал, — усмехнулся Андрей.
— Видишь, дождался…
— Вижу… Ты смотри, руками-то не очень размахивай, обломать могут. Ребята злые…
Андрей неумело затянулся, поперхнулся дымом, закашлялся.
— Отрава, ччерт! — Он выбросил папиросу. — А ты, значит, тоже мужа себе там не нашла?
— Я и не искала… Ты меня знаешь.
— Знаю… — Андрей потер подбородок. — Не пойму никак…
Он некоторое время испытующе смотрел на нее, потом махнул рукой, пошел к своей машине. Когда открыл дверцу, крикнул:
— Не гони, бешеная!
Маша усмехнулась, выжала сцепление.
…Четверо солдат в тяжелых начищенных сапогах дули в трубы. От усердия у них раскраснелись щеки и бисерный пот выступил на лбах.
— А Светка Елизарова в институт в Москве поступила… Летом приезжала на каникулы, расфуфыренная вся, не приведи господи. И замуж за какого-то профессора вышла. На пятнадцать лет ее старше…
— На восемнадцать, — поправил другой голос.
— Так я ей и говорю: «Светка, совсем сдурела!» А она мне: «Зато у меня домработница есть… Банки и тарелки моет…» И муж ее тоже приезжал… Плюгавенький такой, ножки, как у воробушка, пиджак с разрезом и как есть весь плешивый… Я ей говорю: «На что он тебе сдался, Светка?» А она мне: «Он, говорит, в науке много весит…» Нет, ты подумай, Маш. Гляди, говорю, с таким и сороконожку родить недолго, — рассказчица приглушенно захихикала.
— А ей хоть мотоцикл! — раздался другой голос. — Лишь бы домработница банки и тарелки мыла.
Оркестр старался вовсю. В маленьком душном клубе гремел старинный довоенный вальс. Шаркали по крашеному полу заляпанные грязью сапоги, летали белые туфельки и резиновые ботики. Молоденькие, аккуратные солдаты танцевали старательно и с достоинством, будто службу несли.
Девушки стояли и сидели на скамейках вдоль стены, теребили платочки, усмехались, рассматривая с улыбкой танцующих.
Изо всех сил они старались показать, что им ужас как весело и плевать им на солдат и на парней, покуривающих в углу. А глаза цепко, с затаенной надеждой следили, кто с кем танцует, кто кого пригласил, кто кому отказал.
Маша рассеянно слушала трескотню подружки Любы. Та пришла на танцы с грудным ребенком и держала его все время на руках, укачивала, когда он начинал хныкать от духоты и грохота оркестра.
— Ты ребенка на свежий воздух вынесла бы, — сказала Маша. — Задохнется…
— Ничего, он у меня тренированный! — рассмеялась Люба.
— Служить-то ему долго? — спросила Маша.
— Еще полтора года в солдатках ходить. — Люба беззаботно улыбнулась. — Замуж вышла, а что толку? Одна кукую… Гля, Маш, вон солдатик к тебе идет, кра-асивый…
К ним действительно направлялся плечистый, длиннорукий солдат.
— Это он к тебе, Маш, ей-богу…
Солдат подошел, откозырял и поклонился Любе:
— Разрешите?
Люба смутилась, круглые упругие щеки ее разрумянились.
— Я ж с ребенком…
— Ребенка подружке оставьте, — вежливо предложил солдат.
Люба протянула сверток Маше и, продолжая улыбаться, пошла с солдатом.
Оркестр грянул фокстрот. Затрещал дощатый пол.
Захныкал ребенок, и Маша принялась его укачивать, потом приподняла одеяльце, засмотрелась на глазастого румяного человечка. Человечек сложил губы трубочкой и собрался зареветь.
— Хочешь посмотреть, как мама танцует? — спросила Маша и приподняла ребенка, откинула одеяльце. — Смотри, вон мама… Видишь?
Круглыми, потемневшими от любопытства глазами ребенок смотрел на танцующих, а Маша смотрела на ребенка…
…И помимо ее воли неожиданно и властно предстал перед глазами Николай…
Они лежали в кровати, и Маша смотрела, как медленно светлели и наливались розовым светом окна. Приходило утро. Маша покосилась на Николая, увидела, что он не спит, но все равно спросила:
— Коля, ты спишь?
— Нет…
— О чем думаешь?
— Как сегодня на высоте работать… Двадцать градусов мороза, руки отвалятся…
— И все?
— Нет… -— Он приподнялся на локте, посмотрел на нее, осторожно поправил разметавшиеся волосы. — Всю ночь не спала, Маша?
— Откуда ты знаешь?
— Вижу… Все думаешь, думаешь… Тебе думать не положено. И мне не положено… Я тебя люблю, ты — меня, че тут думать? — Николай говорил все в шутливом тоне, потом нахмурился, наклонился к самому ее лицу. — Маша… Машенька… Дорогой мой человек.
Маша взяла в ладони его лицо, поцеловала, заговорила торопливо:
— Коля, Коленька, мы ж не воры… Я все равно уеду… Домой поеду… И не жалей меня… Я с тобой счастливая была…
Она заглядывала ему в глаза и целовала, и лицо ее в эти минуты было прекрасным. Николай молчал.
Неожиданно она оттолкнула его, сказала сухо:
— Уходи… Скоро девчонки с ночной смены придут…
Она так же лежала на постели и, скосив глаза, следила, как Николай медленно одевался, поеживаясь от холода, тер ладонями лицо, пил воду прямо из графина.
И вот уже нужно уходить, а он не уходит, медлит, достал папироску.
Маша молча смотрела на него, глаза их встретились.
— Давай вместе уедем? — тяжело выговорил Николай. — Уедем — и все, а? — Он подошел к кровати, встал на колени. — Я правду говорю, Маша. Ты — все для меня, веришь?
— Нет, — тихо проговорила Маша, а руки ее гладили его лицо, и она вся потянулась к нему, поцеловала. — Не верю… Уходи.
Николай накинул пальто, отворил дверь. Маша смотрела ему вслед.
— Коля… — прошептала она и закрыла рот руками. — Коленька…
Николай не услышал. Тихо затворилась дверь. Маша, окаменев, сидела на кровати. В дремучей тишине громко стучал будильник.
И вдруг дверь отворилась. Николай мял в руках шапку.
— Ты вроде звала?
В глазах у Маши стояли слезы. Она отрицательно покачала головой, но Николай уже вошел в комнату, приказал:
— Одевайся. Быстро.
— Зачем?
— Гулять пойдем, а? По поселку шляться, а? — Он сел прямо в пальто на кровать. — Стройку ночную посмотрим. Краси-иво!
…Холодные осенние звезды стояли высоко в дымном небе. В редких домах светили запоздалые огни.
Маша вышла из клуба, закурила, постояла немного, прислушиваясь.
…За несколько шагов от дома Маша услышала приглушейные голоса. Она осторожно подошла ближе, остановилась у изгороди.
На крыльце светился огонек папиросы, слышался неторопливый голос отца:
— Своенравная она у меня… — Отец кашлял, раздумчиво повторял. — Нда, очень своенравная…
Второй человек молчал. Маша присмотрелась, узнала Андрея.
— Ты-то уезжать отсюда не собираешься? — вдруг строго спросил отец.
— Зачем? — пожал плечами Андрей. — Мне здесь нравится.
— Хрен вас разберет, — забурчал отец. — Сначала нравится, потом разонравится… Жила у вас не та, об земле не думаете. Вам все города да стройки глаза застили, а родной дом пущай бурьяном зарастает, э-эх, люди-человеки…
— Вы, Кузьма Федорыч, не сомневайтесь, мы хорошо жить будем, — после молчания обронил Андрей.
— А что ж вам плохо-то жить? Ни войны, ни голоду, живи на здоровье да другим не мешай… Мне б годков пятнадцать скинуть, я бы тоже ишо разок женился… Очень мне интересно жить… — мечтательно закончил отец.
Они долго молчали, думая каждый о своем.