— Ты счастливый… Ты смог воевать… А я? Иногда начинаю думать, и становится страшно, кричать хочется. Зачем я родилась? Для чего? Ведь я школу с золотой медалью кончила. В университете на курсе одной из первых была. И для чего все это? Чтобы остаться одной, никому не нужной? Неужели в этом и был смысл моего рождения? — Она отвернулась, нашарила на подоконнике пачку сигарет.

— Что сказал врач? — после паузы спросил Юрий Николаевич.

— Это очень тяжелое лечение, Юра… Не знаю, выдержу ли я его.

— А Виктор?

— До него очередь еще не дошла.

— Надо выдержать, Таня…

— Ох, Юра, легче всего сказать «надо».

— Надо, — с силой повторил Юрий Николаевич.

— Для чего?

— Глупый вопрос. Сама знаешь, что глупый, а спрашиваешь. Чтобы жить дальше.

— Для чего? — Глаза Тани были сухими и горячими.

— Чтобы жить…

…К двум часам они, как было условлено, приехали в клинику, но врача Андрея Степаныча на месте не оказалось.

— С Андреем Степанычем несчастье, — коротко объяснила медсестра, — он в больнице.

— Боже мой, что такое? — испугалась Татьяна.

— На него позавчера вечером напали хулиганы и зверски избили, — дрогнувшим голосом ответила медсестра.

— Какой ужас…

— Какая-то шпана. Так избили, что он только сегодня пришел в сознание. Сломаны три ребра, пробили голову. Прямо не люди, а звери. Я бы таких просто… стреляла бы, как бешеных собак!

Виктор смотрел в сторону, слушал со скучающим видом.

— Какой ужас… — шепотом повторяла Татьяна. — Боже мой, какие негодяи… Их не поймали?

— Где там! Напали, как темно уже было. Избили и разбежались. Просто фашисты какие-то.

— А навестить Андрея Степаныча нельзя?

— К нему пока не пускают. Состояние очень тяжелое.

— Понимаю, понимаю… — шептала Татьяна.

…Они вышли из клиники, сели в машину. Поехали. Виктор опустил боковое стекло, закурил. Татьяна покосилась на него:

— С кем ты позавчера дрался?

— Какое это имеет значение? — поморщился Виктор.

Татьяна некоторое время молча вела машину, и вдруг ее поразила простая, ясная мысль, и она от неожиданности резко надавила педаль тормоза. Раздался скрежет и визг, Виктора бросило вперед, и он сильно ударился лбом о ветровое стекло.

— Ты что, с ума сошла? — Виктор потирал ушибленный лоб. — Кто так ездит?

— Так это… ты? Это ты избил Андрея Степановича? Ты со своими подонками-дружками? — тихо спросила Татьяна, и ей самой сделалось жутковато.

— Ну я… А что? — зло посмотрел на нее Виктор.

— К-как… что? Что ты мелешь? Ты только подумай!

— Ладно, кончай! Сама говорила, что он тебе отвратителен!

— Ты… не только негодяй, ты… жалкий трус и ничтожество! Ты испугался, что тебе придется говорить и слушать о себе правду! Испугался!

— Ладно, испугался! Просто не желаю, чтобы всякие… шарлатаны копались в моей душе! И отстань от меня! — почти закричал он со злобой и ненавистью.

И Татьяна ударила его по щеке. Ударила сильно. И сказала:

— Когда тебя посадят в тюрьму, я даже не вспомню про тебя.

— Я в этом не сомневаюсь, — сквозь зубы процедил Виктор. — А если ты меня когда-нибудь еще раз ударишь… — Он не договорил, вышел из машины и захлопнул дверцу.

Татьяна окаменело смотрела, как медленно удалялась фигура Виктора, как он смешался с потоком прохожих, растворился в нем. И вдруг она упала грудью на руль, завыла, заголосила истошно. Длинно загудел клаксон, машины притормаживали, объезжали «Жигули», стоявшие на проезжей части.

— Что делать, мамочка, что делать, миленькая?! Помоги, мамочка-а!

Наконец подошел постовой милиционер, открыл дверцу:

— Что такое, гражданка? Мешаете движению, нарушаете…

Ответом ему был истошный бабий вой…

…Он пришел домой поздно вечером. Свет везде был погашен, лишь в комнате матери светил маленький ночничок. Он разделся в прихожей, прошел к себе в комнату, поставил на стол бутылку вина и одним махом смел на пол тетради и учебники. Включил проигрыватель и пошел на кухню за штопором и стаканом. Проходя мимо комнаты матери, он заглянул туда и остановился. Ночничок стоял на журнальном столике и слабо освещал лежащую на диване мать. Руки ее как-то странно были разбросаны в стороны, голова неестественно запрокинута. Рядом с ночничком — кофейный джезв, какие-то беленькие пакетики, рассыпанные круглые таблетки.

— Ты спишь? — позвал Виктор и вошел в комнату, приблизился к дивану.

Нет, она не спала. Он никогда не видел, чтобы она спала одетая, в такой позе. Подсознательная тревога кольнула сердце. Он взял ее руку и тут же в страхе опустил. Рука матери безжизненно упала на диван. Несколько секунд Виктор стоял окаменело, еще только смутно предчувствуя, что произошло. Потом дотронулся до ее лица и вновь отдернул руку, и даже отступил на шаг, и растерянно оглянулся по сторонам.

— Мама… Мама! — он стал трясти ее за плечи, затем приложил ухо к груди, послушал и в ужасе закричал: — Мама-а1!

Потом он кинулся к телефону, трясущимися руками стал набирать номер, проговорил заикаясь:

— Юрий Н-николаев-вич, это В-виктор… Тут с мамой н-несчастье…

…Потом какие-то люди (двое в милицейской форме) ходили по квартире, фотографировали Татьяну, лежащую на диване, составляли какой-то акт, о чем-то спрашивали Виктора и Юрия Николаевича, понуро сидевших в углу на стульях, и те что-то отвечали и опять погружались в тупое, отрешенное состояние прострации.

Потом Татьяну положили на носилки, накрыли зеленоватой простыней и понесли вон из квартиры. Виктор не шевельнулся, провожая мать взглядом. Юрий Николаевич пошел следом за санитарами, тяжело прихрамывая и опираясь на палку…

— …И вы по-прежнему считаете, что это самоубийство? — Юрий Николаевич хмуро смотрел на следователя.

— Таково заключение экспертизы, результаты вскрытия и самые разные факты следствия… — ответил следователь, молодой, спортивный парень лет тридцати с лишним, плечистый и румяный, налитый здоровьем. — А вот причина пока в тумане… Может быть, вы тут поможете?

— Не знаю… — Юрий Николаевич опустил голову. — Тут много всяких «но»…

— Что ее довело? Смерть мужа? Поведение сына? А что произошло у психиатра? И простое ли совпадение то, что его зверски после этого избили?

— Не знаю… хотя ее сын способен на большее, — медленно отвечал Юрий Николаевич.

— Да… есть подозрение, что на врача напал именно он… Я еще займусь этим делом…

…Он бесцельно слонялся по квартире. Тихо и пусто. Несколько раз звонил телефон. Виктор брал трубку, слушал голоса друзей:

— Есть кассетка с новыми записями. Приходи.

— Не хочу.

— Витька, я тут двух чувих заклеил. В кафе сползаем?

— Нет… Будь здоров.

На кухне, на шкафу, он увидел коробку. Достал, открыл. Множество фотографий, и везде на них — мать. Одна или с кем-нибудь. «Наша золотая медалистка. Город Елец, школа № 5. Скворцова Таня. 1955 г.». Виктор долго рассматривал фотографию серьезной, чуть нахмуренной девочки. Ей тогда было столько же лет, сколько сейчас ему.

Он отложил фотографии и направился в ванную. Включил воду, разделся и полез под душ. Долго стоял под холодными струями, потом долго растирался полотенцем. И вдруг увидел заткнутый за зеркало клочок бумаги. Это был вчетверо сложенный лист, и только чуть выглядывал самый краешек. Виктор осторожно вытянул листок из-за зеркала, развернул, узнал почерк матери. Листок был густо заполнен строчками: «Сын мой, любимый мой! Прости меня за все боли и обиды, которые причинила тебе. Только после смерти Павла Евгеньевича я по-настоящему поняла, как любила его и что он для меня значил в жизни. Самое страшное — остаться совсем одному. Но еще страшнее сознавать, что в этом одиночестве виноват ты сам, и никто больше. И в том, что ты ненавидишь меня, виновата тоже я. Только я, и никто больше. Я прожила жизнь в погоне за счастьем, я боялась упустить его, боялась старости. И только теперь я поняла, что мое счастье было в тебе. Слишком поздно я это поняла. Жить больше не для чего. Прости, Витя, прости. Я не знаю, как все исправить, а видеть тебя таким не хочу и не могу. Прощай, мой хороший. Надо иметь мужество за все расплачиваться. Если сможешь, не забывай меня. Если сможешь, найди в себе силы и будь человеком…»