…Потом они ужинали в молчании. Пашка смотрел на сестру, не выдержал, спросил:

— Ну, как там?

— Где?

— Ну, где была?

— Ничего… хорошо…

— Совсем вернулась или опять путешествовать надумаешь? — строго спросил отец.

— Совсем, — коротко сказала Маша.

— То-то, — удовлетворенно хмыкнул отец. — Хорошо хоть одна приехала, а не с дитем. Таких теперь — пруд пруди.

— Могла и с дитем, — сказала Маша.

Отец с испугом выпучил глаза, некоторое время переваривал сказанное, потом крикнул:

— Хмнда! На порог бы тогда не пустил…

— Ну, что мелешь-то? — укоризненно проговорила мать. — Дочь домой приехала…

— А я тоже сбегу, — вдруг ляпнул Пашка и тут же заработал оглушительную затрещину.

— Че дерешься-то? Че дерешься? — Лицо Пашки сморщилось, он собрался заплакать. Потом встал и вышел из комнаты.

— Совсем осатанел, — качнула головой мать.

Неожиданно голова Пашки просунулась в дверь.

— Дурак старый! — буркнула голова и скрылась.

Отец снова крякнул, почесал затылок.

— Такой же растет… Понарожала бешеных. — Он глянул гневным глазом на мать. — В другое время за такие дела шкуру бы спустили… А теперь все грамотные, телевизор смотрют… А из школы полный портфель двоек таскает! — Он вдруг повернулся к Маше. — Замуж пойдешь?

Дочь не ожидала такого вопроса, недоуменно посмотрела на отца, потом как-то странно усмехнулась.

— За кого?

— Найдем! Женихов на деревне хватит! Свадьбу сыграем…

Маша вновь усмехнулась.

— Ты не ухмыляйся! Отец твой жизнь прожил, войну прошел…

Дверь отворилась, и опять просунулась Пашкина голова:

— Мам, молока мне на сеновал принеси, — быстро сказала голова и скрылась.

— Я те дам! — крикнул отец. — Я тебя, сукиного кота, и на сеновале достану!

Но уже чувствовалось, что злость у него прошла и кричит он больше для порядка.

— Сиди, сиди, — урезонила его мать и, налив до краев кружку молока, положила сверху ломоть хлеба, зашаркала к двери.

— А для тебя, Мария, вижу, жизнь — не жизнь, а так, шутки разные, — снова заговорил отец. — Поживешь дома, а потом опять какой номер выкинешь. Глаза я твово боюсь, Мария… Дурной глаз, бешеный… — Отец говорил тихо и устало. — Мне для твоего счастья жизни не жалко. Ты только скажи, чего тебе надо…

— Ничего мне не надо, отец.

— Эхх, а чего из дома сбегла?

— Вернулась же. — Маша смотрела на него, и ей захотелось обнять отца, поцеловать его в колючую, небритую щеку.

И она встала, подошла к отцу, поцеловала. Он прижал ее к себе, погладил по голове тяжелой рукой.

— Намаялась, Машка? — тихо спросил он.

— Нет, мне хорошо было.

— Чего ж тогда вернулась, коль хорошо было?

— Кончилось хорошее, отец, вот и вернулась… Не сердись.

— «Кончилось»… — раздумчиво повторил отец. — Надо, чтоб всегда хорошо было… Я воевал за это…

— Всегда хорошо не бывает.

— Бывает! — Отец упрямо мотнул головой. — Матери внуков понянчить хочется… Чтоб у тебя счастье. Как у всех людей…

Вошла мать, и отец тут же отпихнул от себя Машу, и лицо сделалось злым и неприступным.

— Носишь? — спросил он мрачно. — Потакаешь?

— Кто ж потакать будет? — спокойно возразила мать.

…Потом они лежали на сеновале с Пашкой. Когда Маша достала папиросы и чиркнула спичкой, у Пашки глаза чуть не вылезли на лоб.

— Даешь! — восхищенно выдохнул он. — Батя, если увидит, его кондрашка хватит… Оставь потянуть…

Маша молча подала ему целую папиросу. Они закурили и долго лежали молча. Пашка ворочался, похрустывало сено. Было слышно, как внизу громко и мерно жевала жвачку корова.

— На второй год не остался? — спросила Маша.

— Остался, — вздохнул Пашка. — Литература меня замучила. Брошу я это дело, работать пойду. Ты как думаешь, Маша?

— Раз решил — бросай.

— Я-то решил, а вот что батя скажет…

Маша молчала.

— Как ты там работала? — подал голос Пашка.

— Сначала разнорабочей… Потом курсы шоферов закончила…

— Машину водить можешь?!

— Могу.

— Даешь! Ты прямо как парень… А водку пьешь?

— Пью.

— Ты только бате не говори, — посоветовал Пашка. — А то он сбесится.

Маша усмехнулась, загасила окурок в консервной банке.

— Платят там как? — продолжал пытать Пашка.

— Хорошо платят. Давай спать, Пашут, устала я, сил никаких нету.

— Давай, — охотно согласился Пашка.

Он свернулся клубком, подтянул к животу колени и затих.

Маша еще долго лежала с открытыми глазами, сжав губы, и смотрела на струю лунного света, пробивавшуюся сквозь пыльное маленькое оконце.

— Маша? — вдруг позвал брат.

— Что?

— Я тебя люблю, Маша. Очень скучал без тебя. И отец тебя любит… Когда ты уехала, он часто плакал…

— Спи, Пашенька, спи…

Маша достала новую папиросу, зашуршала спичками. Она хотела уснуть и не могла.

…Дали Маше старенькую, вдрызг разношенную полуторку. Она возила картофель на ссыпной пункт.

Вот и сейчас она подогнала машину к бункеру, сидела в кабине и ждала, когда грузчики управятся с картошкой.

Андрей Теплов решился подойти к ней.

— С приездом, — сказал он, вытирая промасленной ветошью грязные руки.

— Спасибо, — ответила Маша и пыхнула дымом папиросы.

— Курить стала, — как-то неопределенно хмыкнул он и добавил, глянув куда-то в сторону: — Я думал, ты навсегда уехала.

Маша взглянула на него, ответила:

— Я тоже думала.

Андрей был высок, широченный в плечах, и шея налилась бычьей силой.

— Ты в машинах, говорят, теперь мастак, — кривовато усмехнулся он. — Может, глянешь? Чего-то у меня не фурычит.

Маша выбралась из кабины, подошла к машине Андрея. Некоторое время она копалась в моторе, потом попробовала завести машину.

— Стартер отказал, — сказала она. — Фильтры грязные. Че ж ты за машиной так смотришь?

— А когда за ней смотреть? С утра до вечера как белка в колесе…

— Цепляйся, на буксир возьму. — Маша спрыгнула на землю, отшвырнула окурок.

Грузчики и другие шоферы смотрели на нее со смесью удивления и презрения. Баба — и вдруг курит! Это казалось им чуть ли не оскорблением мужского достоинства.

— Шлюхи — они завсегда… — сказал один из грузчиков. — Сидят в ресторанах и папироски пыхают… А не дашь папироску, так она с тобой и не ляжет…

Он говорил нарочито громко, чтобы Маша услышала. И она услышала, подобрала с земли металлический прут, подошла к грузчикам.

— Что ты сказал? — спросила она совсем спокойно.

— Закурим, полежим? — подмигнул ей грузчик и довольно засмеялся. Другие неуверенно поддержали.

Маша рубанула его прутом наотмашь по лицу. Брызнула кровь, грузчик пошатнулся, схватился за голову.

Она ударила его еще и еще раз, пока Андрей не успел схватить ее за руку, вырвать прут. Он с трудом оттащил ее в сторону. Маша была тонкая, но удивительно сильная.

Грузчик зажимал кепкой рану, но обильная кровь текла по лицу, по руке. Видно, рана была глубокой.

— Ладно, сука, ладно… Попомнишь, — цедил он сквозь зубы.

Маша вырвалась из рук Андрея, спокойно пошла к своей машине. У кабины обернулась:

— Еще раз услышу, убью, — отчетливо выговаривая каждое слово, произнесла она, а потом глянула на Андрея. — Цепляйся, чего рот разинул!

В черных глазах ее светилось холодное бешеное пламя, и на резких скулах обозначились пятна темного румянца.

Андрей побежал доставать трос, а грузчики и шоферы молча стояли вокруг раненого товарища. Тот морщился, шепотом матерился.

Кто-то посоветовал:

— Езжай на медпункт, скобки ставить надо.

— Я ее угроблю… суку паршивую…

— Чего — угроблю? Сам виноват, не вякай… Чокнутая она, не видишь?

Андрей прицепил трос. Маша включила зажигание и с ходу погнала машину. Она обогнула склады, выскочила на раскисшую после дождей дорогу и понеслась на бешеной скорости, забыв, что сзади едет Андрей.