Лазарев смотрит на Ерофеича. Мрачнеет.

Ерофеич глубоко затягивается.

— Я майору говорю: «Вы что это?.. Парень себя геройски вел, а вы его под монастырь подвести хотите…» Ну и Локотков тоже: «Видите, товарищ майор, что вам старый подрывник толкует?» В общем, отстояли мы тебя, будь спокоен… Отсыпь еще табачку… Где разжился?

Лазарев не успевает ответить.

По улице идет майор Петушков.

— Уже боевые друзья, так, что ли? — спрашивает он, подходя.

Ерофеич теряется. Смотрит на майора виновато.

— Да вот курим, товарищ майор… Табачок жгем.

— Арестовать его. — Петушков пальцем показывает на Лазарева.

Ерофеич не понимая смотрит на майора.

— Я вам приказываю!.. — повышает голос майор. Ерофеич поворачивается к Лазареву, улыбается криво и виновато.

— Ты это… извини, кум…

Он нерешительно расстегивает шинель Лазарева, достает «вальтер», вертит его в руках, не зная, что с ним делать. Петушков забирает пистолет. Ерофеич смотрит на Лазарева, еще раз говорит:

— Извини, кум…

Лазарев вскидывает голову, смотрит в глаза майору. Петушков отвечает непримиримым, холодным взглядом.

— Ведите его, — кивает он Ерофеичу.

Лазарев поворачивается и идет по улице. Ерофеич плетется за ним.

Стремительно вращается пропеллер самолета.

Горят костры. Мимо костра несут на носилках раненых. Их несут к самолету. Чей-то голос говорит:

— На большой земле хорошо-о! На белых простынях валяться будешь. Куриный бульон лопать…

У самолета стоит Иван Егорыч, следит за погрузкой. Неподалеку от него у костра под охраной партизан стоят, очевидно ожидая погрузки, два немца. Высокий, сухопарый офицер и коротышка-солдат, знакомый нам по допросам. Солдат обут в лапти. Он смотрит на конвоира. Неожиданно произносит с яростью в голосе:

— Рус карашо! Гитлер капут!

— Шустрый! Выучился… — усмехнулся конвоир. Офицер поворачивается к солдату. Говорит негромко и зло. Солдат съеживается под его взглядом.

— Ну-ну, — строго говорит офицеру Локотков. — Ты тут не шибко разоряйся.

Что-то привлекает внимание Локоткова. Он оборачивается.

Из глубины аэродрома мимо костров мчатся розвальни. Подлетают к самолету. С розвальней соскакивает Инга. Телогрейка расстегнута. Платок сбился с плеч. Бежит к Локоткову:

— Иван Егорыч… там… Лазарев повесился!

Локотков ошалело смотрит на Ингу. Потом поворачивается, бежит к розвальням. Розвальни разворачиваются, мчатся по аэродрому.

Напряженное лицо врача. Руки врача давят Лазареву на грудь. Запрокинутое, неподвижное лицо Лазарева. Над врачом стоит Митька. В вытянутой руке держит керосиновую лампу без стекла. Неровный свет освещает землянку, плечи врача, вытянутую на топчане фигуру Лазарева, заледеневшие стены, людей, толпящихся у входа. Расталкивая людей, вперед проходит Локотков. Останавливается, смотрит. Чей-то голос бубнит:

— Ну, скажи, меня будто толкнул кто… То он все из угла в угол ходил…

Врач поднимает голову, говорит раздраженно:

— Да откройте же двери… Сколько раз просить можно?!

Рассвет. Редкий лес, землянки партизанского лагеря. Кто-то слепил снежную бабу, и она, как часовой, стоит с палкой в руке. Камера отъезжает, теперь этот пейзаж виден через выпиленное в бревнах окно, забитое скобой.

В землянке двое — Локотков и Лазарев. Лазарев полулежит на топчане, привалившись спиной к стене. Локотков сидит на сосновом чурбане напротив.

— Он меня допрашивать начал, — с трудом говорит Лазарев. — Говорит: «Ты убил Соломина, сознавайся…» Как-то так дело повернул, и ответить нечего.

— И ты сразу в петлю полез, как нервная девица, — перебивает его Локотков. — Не так надо, лейтенант, не так. Жизнь, друг-товарищ, знаешь какая штука… Ежели поддаваться, она тебя враз заломает.

Лазарев смотрит на Локоткова. Потом зло усмехается:

— А я наврал вам…

— Про что?

— Меня не сонного в плен взяли…

— Так… Интересно… — медленно говорит Локотков. — А как же?

— Мы из окружения выходили… Десять суток втроем к линии фронта шли… Встретилась нам деревня… Я посмотрел, вроде никого… Ну, мы и пошли… От голодухи уже совсем ничего не соображали… Помню только бабу у околицы… Как-то странно она на нас смотрела… Оглянулся, а за нами уже фрицев двадцать идут… Они по одному из домов выходили и шли… Смеяться они стали. За животы держатся и ржут. Ребята за оружие схватились… Убили всех…

Локотков слушает, курит. Спрашивает:

— А что ж тебя не убили?

— А я руки вверх поднял… — нехотя говорит Лазарев.

— Да, парень…

— Потом нас танками гнали, — продолжает Лазарев. — Мы впереди бежим, а за нами танк. Кто упал, тот под гусеницы…

Локотков молчит, гасит цигарку. Прячет окурок в карман.

— Ладно, отдыхай, — говорит он. — Завтра у тебя трудный день будет. Из Карнаухова эшелон с про довольствием утром в Германию отправляют… Так вот… эшелон этот в другую сторону пойти должен, понимаешь?

— Понимаю.

Бросается под колеса машины белое, в выбоинах, шоссе.

— Вчетвером поедете… — спокойно говорит голос Локоткова. — И погибнуть вам, Лазарев, нельзя. И без вести пропасть тоже нельзя… Тебе эшелон пригнать надо… Чтоб люди это подтвердить могли, понимаешь?

Всходит солнце. Черный «оппель» несется по дороге.

Лазарев сидит, положив руки на руль, не отрывая глаз от дороги. Выражение лица жесткое и тяжелое. Рядом с ним — Инга Шанина в эсэсовской форме. Сидит нахохлившись, спрятав лицо в воротник черной шинели.

На заднем сиденье эстонец и Василий. Один сидит неподвижно, закрыв глаза, другой нервно чиркает зажигалкой, пытается добыть огонь.

«Оппель», почти не снижая скорости, пролетает мимо полосатого шлагбаума. Один из немцев у шлагбаума шарахается в сторону. Машина едва не задевает его.

Кривые улочки Карнаухова. Машина проносится по улице, визжит тормозами на поворотах.

Через стекло машины приближаются ворота станции, оцепленные колючей проволокой. Штабеля дров. Кирпичный КП. Фигуры двух часовых с автоматами. Машина останавливается. Двери КП распахиваются. По ступенькам сбегает молоденький офицер, подходит к машине, козыряет:

— Гутен морген! Папире, битте.

Инга протягивает документы.

— Вир золлен постен бай ойх инспектирен!

Руки офицера в черных перчатках видны через окно машины. Они медленно перелистывают документы.

Сапог Лазарева то нажимает, то отпускает акселератор. Он перекладывает локоть, кладет его на автомат. Лазарев сидит, привалившись к дверце. Он поворачивает голову.

У длинного приземистого здания казармы в несколько шеренг стоят немцы. Рота, охраняющая станцию, делает утреннюю зарядку.

— Айн, цвай, драй, фир, — командует высокий фельдфебель.

Крепкие ребята в мундирах без ремней разводят руками, приседают. Здоровенный рыжий немец встречается с Лазаревым глазами, подмигивает ему.

Эстонец и Василий сидят, откинувшись на подушку заднего сиденья. Руки у обоих в карманах.

Офицер внимательно проглядывает документы, потом протягивает их Инге, козыряет:

— Ласст дас ауто фарен, — приказывает он.

Солдаты открывают ворота. Машина, покачиваясь на ухабах, въезжает на территорию станции, едет.

Немец у КПП запирает тяжелые ворота. Накидывает на них крюк.

Машина останавливается на площадке. Здесь уже стоят несколько военных грузовиков, выкрашенных в белый цвет.

Лазарев выходит первым. Достает автомат, закидывает его на плечо. Открывает заднюю дверцу. Из машины выходят эстонец, Василий и Инга. Поеживаясь от холода, быстро идут.

Все четверо проходят мимо длинной казармы, мимо шеренги солдат, делающих утреннюю зарядку. Теперь шеренга солдат стоит к ним спиной. Лицом стоят только фельдфебель и офицер. Василий торопится, нервничает.

Лазарев шипит ему в спину:

— Спокойнее идите! Спокойнее! Они нам вслед смотрят.