— Ерофеич, охраняй сусликов, — кричит Соломин и бежит к машине. — Мы пока документ соберем.

Он идет к первому офицеру, переворачивает его на спину. Вынимает и прячет пистолет, потом достает документы, тонкую пачку писем, фотографии.

Лазарев вытаскивает из машины убитого шофера, забирается в кабину, обыскивает машину.

Через лобовое стекло машины и двигающиеся «дворники» виден Ерофеич, который стоит у обочины рядом с двумя немецкими солдатами.

Соломин сидит на ступеньке «оппеля», рассматривает фотографии.

Руки Соломина перебирают фотографии. На фотографиях — чужая, незнакомая Соломину жизнь. Люди в гольфах, какие-то мальчики и девочки с роскошными бантами. Пожилая женщина с молотком для игры в крокет. Сам офицер под руку с пышной блондинкой.

Офицер, лежащий на дороге, вдруг шевелится, поднимает залитое кровью лицо.

Сквозь предсмертный туман он видит фигурку Соломина, сидящего на ступеньках «оппеля».

Немец поднимает руку с зажатым пистолетом, стреляет.

Оборачивается Ерофеич.

Выскакивает из машины Лазарев. Стреляет из автомата в офицера на дороге. Лазарев видит… Соломина, который полулежит у колеса «оппеля», привалившись спиной к крылу.

Лазарев подбегает к Соломину.

— Куда тебя? В спину? — растерянно спрашивает он.

Соломин хочет что-то сказать, но только слабо улыбается.

Немцы несут Соломина на сколоченных из жердей носилках. Они проваливаются по колено в снег, едва вытаскивают ноги. Но когда они замедляют шаги, Ерофеич вскидывает автомат, остервенело орет:

— A-а! Паскуды! Щас перестреляю!

И немцы идут быстрее.

Соломин смотрит вверх, в небо. Лазарев наклоняется к нему.

— Слышь, — вдруг говорит Соломин. — Ты фотокарточки собрал?

— Собрал, собрал, — отвечает Лазарев.

Соломин молчит, собираясь с мыслями.

— Лазарев… Тебя как зовут?

— Александром… Саша…

— А меня Витькой… Ты это… извини… Нехорошо я пошутил утром.

— Ерунда.

— Ингу жалко… Хорошая девушка…

— Что? — переспрашивает Лазарев.

Соломин не отвечает, смотрит в небо.

Движутся черные голые верхушки деревьев. Потом изображение светлеет, светлеет…

В будане пусто. На нарах сидят Локотков и Ерофеич. Локотков сидит в той же позе, в которой застал его, очевидно, приход Ерофеича. Он парил ноги и теперь так и сидит, поставив больные ноги в бадейку с водой. Ерофеич так и не успел снять свой заледенелый кожух.

— Я-то думал, офицер убит, а он очухался.

— Как Лазарев?

— Обстоятельно себя вел. — Ерофеич отряхивает полушубок. — Не подкачал.

Распахивается дверь. В землянку стремительно входит Петушков. С Локотковым он не здоровается, просто не замечает его.

— Как погиб Соломин? — резко спрашивает Петушков.

Ерофеич робко смотрит на майора. Кашляет в кулак.

— Мы это… Думали, что фриц мертвый, а он очухался, стрельнул и помер.

— А где в это время были вы?

— Да пленных охранял… Потому и не видел, как он очухался.

— А где в это время был Лазарев? — с холодным спокойствием продолжал допрашивать майор.

— В машине… Машину обыскивал, — неуверенно отвечает Ерофеич.

— Значит, вы не видели, что в Соломина стрелял именно немец?

Ерофеич не понимает, к чему его подталкивает майор.

— А кто же еще мог-то, — пожимает он плечами.

— Вы отвечайте на вопрос. Видели или нет? — продолжает Петушков.

— Ну… не видел…

— А может, в Соломина стрелял кто-то другой?

— Да кто же еще, кроме немца? — совсем теряется Ерофеич.

— Отвечайте, вы видели, что стрелял именно немец? — настаивает Петушков.

— Ну, не видел… Я же в стороне стоял, охранял пленных.

— А как же вы утверждаете то, чего не видели?

— Пойду я… — после паузы говорит Ерофеич.

— Я вас не отпускал, — повышает голос Петушков. — Если вы не видели, что стрелял именно немец, то можно допустить, что стрелял кто-то другой.

Ерофеич молчит, мнет в руках шапку.

— Теоретически можно допустить? Отвечайте. — Майор сверлит Ерофеича глазами.

— Не знаю… Можно… Не знаю… — Ерофеич чуть не плачет.

— Значит, можно допустить, что стрелял Лазарев? — уже спокойно спрашивает Петушков.

— Не надо так, товарищ майор, — вдруг раздается голос Локоткова.

Петушков и Ерофеич поворачиваются.

Локотков по-прежнему сидит на нарах.

— Не по-человечески это… товарищ майор, скотство это… — тихо, но с гневной силой говорит Локотков.

— Ты… — хрипит Петушков, с ненавистью смотрит на Локоткова. — Ты… — Он не может найти слов. — Встать, когда с вами разговаривает старший по званию!

Локотков встает. Он так и стоит в тазике, с закатанными до колен штанами.

— Всем твоим проверкам грош цена. Для простачков. Я знаю, что они подрались… Что такой тип, как Лазарев, мог отомстить… Понятно?! А на таких, как ты, слюнтяев рассчитывают всякого рода шкурники и враги. И я не позволю!

Петушков резко поворачивается и идет к двери. Грохает дверь.

Иван Егорыч некоторое время стоит молча, потом садится. Начинает вытирать мокрые ноги. Ерофеич, шумно вздохнув, осторожно подсаживается на нары напротив.

— На принцип пошел майор-то, — тихо говорит Ерофеич. — Давеча радист рассказывал… Такую майор в штаб бригады телеграмму отгрохал… Так он энту историю с мостом расписал. Хо-хо! До Москвы дойдет… А тут еще Лазарев, — продолжает Ерофеич. — Хлопец он, конечно, не бросовый… Дался тебе этот Лазарев. — Ерофеич даже руки прижимает к груди. — Уступи ты его майору, он и успокоится…

Локотков поднимает голову, холодно смотрит на подрывника:

— Как это — уступи? Мы что с ним, в шашки играем?

— Я об тебе думаю, Иван Егорыч, — настаивает Ерофеич. — Ведь он так тебя замажет — век потом не отмоешься.

— Иди-ка, Ерофеич, отдыхай… Надоел ты мне…

Над кладбищем, над покосившимися деревянными столбиками слышен стук молотка. К наспех сооруженному- деревянному памятнику Инга прибивает квадратную дощечку. На дощечке химическим карандашом написано:

«Соломин Виктор Михайлович

пал смертью храбрых, защищая Советскую Родину.

Смерть фашистским оккупантам!»

Инга чувствует присутствие кого-то у себя за спиной. Оборачивается.

В стороне у другой могилы стоит Лазарев, спрятав руки в карманы. Молча смотрит, не решаясь подойти к Инге.

Инга продолжает забивать гвоздь. Промахивается. Больно бьет себя по пальцу. Роняет молоток в снег. Всхлипывает. Поднимает молоток и доколачивает гвоздь. Лазарев мешает ей своим присутствием. Она поднимается и идет. Лазарев идет за ней, потом подходит.

— Это мне проверку устраивали… — говорит он.

Инга не отвечает. Лазарев идет за ней, чуть поотстав.

— А мы, оказывается, земляки. Я тоже ленинградец… На Херсонской жил. Знаете?

Инга молча кивает. За их спинами много белых могил и одна — черная, не засыпанная еще снегом.

— Если б не война, мы б с ним не встретились… — как будто отвечая своим мыслям, говорит Инга.

— Да… Война все перемешала… — говорит Лазарев. — До войны хорошо жилось… Легко… Никаких забот. — Лазарев как-то виновато улыбается. — Я вам не надоел?

Инга молча пожимает плечами.

— Таксист я, — продолжает Лазарев. — Работа не пыльная. Крути баранку — собирай чаевые. Дома мамаша обстирывала, обшивала. Вечером девушку под ручку — и в кино. Выпивал после получки, по праздникам, все как по маслу. И вдруг — бац! Война. Понимаете?

— Понимаю, — негромко отзывается Инга.

— Вся эта политика* мне до лампочки была. Я про фашистов-то только и знал что песенку: «Мы фашистов не боимся, возьмем на штыки». Думал, я сильный, а оказалось наоборот. Только в плену это и понял.

Они проходят мимо кузницы. Из кузницы навстречу к ним идет Ерофеич.

— Эй! Кум, табачком не богат?

Лазарев останавливается. Насыпает в подставленную Ерофеичем бумажку махорку.

— Да, кум! — говорит Ерофеич многозначительно. — Попотели мы сейчас с Иваном Егорычем. Майор-то на тебя прямо зверем… Мол ты в Соломина стрелял, и точка…