Бабы бегут от околицы к лесу, одетые налегке, простоволосые. Тащат детей, нехитрый скарб. Прыгает на костыльке одноногий мальчик.

Из избы выскакивает баба, кидается к рубахам, и подштанникам, развешенным на веревке.

— О-о-ой! — голосит баба, срывает рубахи. Лицо бабы перекошено от страха. Мина взрывается рядом, и баба падает на землю, продолжая прижимать к груди выстиранное белье. Ветер несет по улице стираную рубаху.

Горят избы. Вдоль улицы бегут — уходят партизаны, жители. Трещат, запрокидываясь на ухабах, телеги. Вдоль улицы идет Локотков. Охрипшим голосом кричит одну и ту же фразу:

— Отходить к Коровьему болоту! Всем отходить к Коровьему болоту!

У избы стоит таратайка. В ней — мешки. Один мешок рассыпался, и двое партизан на четвереньках собирают просыпавшуюся из мешка картошку. Третий, с перевязанной шеей, пытается из последних сил удержать напуганную взрывами лошадь.

— Эх, руки-крюки! — ругается Локотков и идет дальше. — Отходить к Коровьему болоту! Всем отходить к Коровьему болоту! — продолжает он выкрикивать.

Цепь немцев выкатывается из леса на огороды. Немцы бегут, стреляя на ходу из автоматов.

На огороде в клочьях тумана стоит высокая фигура с поднятой к небу рукой.

Немец остервенело стреляет в нее из автомата.

Пули впиваются в огородное чучело. Чучело в длинной рваной шинели похоже в тумане на человека с поднятой рукой. Мимо чучела бежит цепь немцев.

Цепь немцев появляется из тумана.

Стреляют партизаны. Партизан бьет из пулемета. Он в одной гимнастерке. Гимнастерка на лопатках пропотела насквозь. Голова и плечи партизана трясутся в такт выстрелам.

Падают немецкие автоматчики. Пули разрываются на черных шинелях…

…Одного…

…Другого…

…Третьего…

Через прицельную планку пулемета видны огороды. Цепь немцев залегла. Один немецкий автоматчик стоит. Очевидно, он ранен в голову и, как слепой, не знает, куда идти, что делать. Пули попадают в немца. Он падает.

Четко, как на учениях, стреляют немцы из минометов.

— Форвартс! — поднимаясь, командует перепачканный в земле офицер.

Цепь немцев поднимается и бежит вперед.

Сползает по стенке окопа убитый партизан.

Охнул, ткнулся лицом в землю другой.

Лазарев у окна смотрит на улицу. В ящике сидит полицай. Его глаза следят за Лазаревым. Оба слышат взрывы, трескотню выстрелов, шум разгулявшегося пожара.

Через оконце видно: по улице мчатся телеги, бегут люди. А прямо напротив, прижавшись к поленнице дров, съежившись, стоит партизан-казах. Мина взрывается совсем рядом. Обрушивается поленница. Часовой, схватившись руками за живот, делает несколько шагов вперед и падает. Голова его с раскосыми удивленными глазами оказывается напротив лица Лазарева.

Лазарев и полицай смотрят, не в силах оторвать глаз.

— Слышь, земляк! — шепчет полицай. — Кажись, трибунала-то не будет… Может, еще поживем, а, земляк?

Лазарев молчит. Дверь позади Лазарева и полицая распахивается, и хриплый голос говорит:

— Выходи! Ну, кому говорят? Выходи… мать вашу…

Лазарев первый, опустив голову, идет к дверям. За ним плетется полицай. Дверь со скрипом закрывается.

Тащится обоз. Проходят черные после боя партизаны.

Бредут женщины, тащат детей. Проходят усталые, без- различные ко всему люди.

Старуха устала нести большую, в кованом окладе, икону. Она отходит, ставит ее под дерево и, перекрестившись, уходит, смешивается с другими людьми.

Лазарев и полицай бредут за телегой. Митька идет сзади, сворачивает цыгарку. Потом прикуривает у лежащего на телеге раненого. Пока прикуривает, отстает. Полицай косится на Митьку.

Затем прыгает в сторону за телегу, скатывается вниз по холму в лес, в туман.

— Сто-ой! — отчаянно кричит Митька. Вскидывает винтовку, стреляет.

Полицай петляет между кустами, исчезает в тумане.

Смотрит Лазарев. Он понимает, чем может грозить бегство полицая.

Митька стоит в стороне от дороги и в ужасе бессмысленно палит в туман. Подходит Петушков. Он без шапки. Шинель разорвана. Одна рука на перевязи. Петушков резко пригибает вниз ствол Митькиной винтовки.

— Раззява! — бешено орет Петушков.

Митька стоит по стойке «смирно», замерев, боится что-либо ответить.

— Где второй?

— Туточки… Во-она стоит, — заикаясь, говорит Митька, показывая на Лазарева.

Лазарев, ссутулившись, стоит на холме выше Петушкова и Митьки.

Мимо телег быстро проходит Локотков.

— Поехали, чего стали?! — распоряжается он. — Поехали…

Телеги трогаются. Локотков спускается к майору и Митьке. Теперь все трое стоят ниже дороги, и одинокая, ссутулившаяся фигура Лазарева видна на холме за их спинами.

— Вот что. — Петушков решительно смотрит на Митьку. — Второго отведешь в сторону — ив расход… Спокойней будет…

Митька топчется на месте, испуганно смотрит на Локоткова.

— Что уши развесили? — спрашивает Петушков.

Он смотрит на перепуганного Митьку.

— А, ччерт! — И майор поворачивается, идет к дороге.

— Погоди, — останавливает его Локотков. — Погоди в расход, Игорь Леонидович… Я с ним еще не разобрался…

— Некогда с ним канителиться, Иван. Туман какой — сбежит, не заметишь.

— Не сбежит.

— Ты что, честное слово полицая с него взял? — зло прищуривается Петушков.

Вот-вот вспыхнет ссора.

— Я с ним еще не разобрался, — упрямо повторяет Локотков.

— Он… это… — вдруг решается Митька. — Он у меня тогда винтовку отнял, а потом сам отдал…

— Когда отнял? — не понял майор.

— Когда я его в лесу встретил. А мог убить… — Митька с надеждой смотрит на Локоткова.

— Хорош боец, у которого винтовку отнимают. — Майор свирепо смотрит на Митьку и Локоткова. — Черт с тобой, разбирайся.

Митька улыбается. Майор замечает эту улыбку, гаркает уже больше «для порядка»:

— Глаз с него не спускай! Если что… башку оторву.

— Есть! — Митька поворачивается, бежит по холму к Лазареву.

Бегут усталые люди. Тащится последняя телега. На ней расчехленный пулемет-«максим». К телеге привязано мятое ведро.

Под деревом стоит оставленная икона. Начинает идти снег. Снег падает на икону, заметает святой лик Николы Угодника. Глаза святого строго и неприступно смотрят…

— А что, Лазарев, кроме как через КП на станцию никак не пройти?

— Не знаю. Нет, наверное… Туда ведь продовольствие со всей округи свозят…

— Это мне и без тебя известно. Ну а ты, к примеру, смог бы пройти к эшелону?

— Смог бы…

— Почему? Чем ты такой особенный?

— Ну, меня многие из постовых в лицо знают…

Открывается дверь. В землянку входит Птуха, сваливает в углу охапку дров. Выходит.

— А как же ты все-таки из Карнаухова смылся? — продолжает допрос Локотков.

— Отпуск мне дали. Я взял билет до Пскова, потом сошел с поезда.

— Ну, предположим, ты, Лазарев, завтра в Карнаухово вернешься. И все там у тебя тихо-гладко будет? — Локотков опять подсаживается к Лазареву.

— Я туда не вернусь, — качает головой Лазарев.

— Почему?

— Предателем жить не смогу. Лучше расстреляйте.

— Раньше-то мог?

— Сломался я… Жить хотелось… — Лазарев с трудом подбирает слова. — Я и сейчас жить хочу… Мне теперь жизнь нужна, чтобы перед людьми оправдаться…

Локотков смотрит на Лазарева. Скольких людей он встречал за эти бесконечные два года войны, вот таких, с изломанными судьбами. Одним можно поверить, другим нет. Как угадать?

— Нужно мне жизнь сначала начать… Имеет человек право один раз сначала начать? Если с первого раза осечка в жизни получилась? — Лазарев смотрит Локоткову в глаза.

От удара топора раскалывается толстое полено. Соломин берет разрубленное полено, бросает в огонь.

Костер горит, в яме под большим закопченным котлом. Это партизанская кухня. Около котла выстроилась длинная очередь — беженцы. Повар, бородатый сумрачный партизан, разливает в миски и котелки жидкие щи. Вдоль очереди идут Инга и Лазарев. За ними — конвоир с винтовкой. Подходят.