— Господи! — вдруг со злобой выдыхает женщина. — Поговорить, что ли, не с кем? Шли бы вы отсюда, жалостливые.

Женщина встает, уходит за печку.

— Вы пожалеете… Потом за вами каратели придут… Тоже жалеть будут.

Молчит Локотков. Курит.

Темная вода ручья омывает ноги в грязных немецких сапогах с короткими голенищами. По воде стелются белесые полосы размытой глины. Ноги в сапогах выходят на берег, засыпанный осенней листвой.

По голому осеннему лесу не спеша идет человек в немецкой форме. На груди у него автомат, чтобы легче идти, полы шинели подоткнуты за пояс. Это Лазарев. Через просвет между деревьями открывается окраина сожженного хутора.

Куча горелого кирпича, полузасыпанного осенней листвой. Мимо проходят ноги Лазарева. Лазарев идет по бывшей улице хутора. Тихо и мертво. Только торчит одинокий журавль с сохранившейся кадкой на цепи.

Лазарев подходит к колодцу, оттягивает журавль вниз. Слышно, как хлопается в воду ведро.

— Хенде хох!

Лазарев вздрагивает. Потом медленно поднимает руки. Перед его лицом проползает мокрая цепь, тонко скрипит журавль. Потом проплывает деревянная бадейка. С нее стекают струйки воды.

— Ложи автомат, фриц проклятущий! — говорит голос за его спиной. — Автомат! Вэк! Ну!

Лазарев пробует было оглянуться, но голос предупреждает:

— Не балуй!

Лазарев снимает автомат, слышит позади себя хруст чьих-то шагов.

— Я тебя, гада, здесь кончу, — говорит голос. — Узнаешь теперь, как в нашей земле лежать! Хол<?дно-о!

Лазарев разворачивается, как сжатая пружина, и бьет того, кто был позади.

Тот, кто был сзади, летит навзничь в прелую листву. Это парнишка лет шестнадцати в латаном, не по росту большом ватнике. Он смотрит на Лазарева, ерзает спиной по земле, пытается отползти подальше. Потом в ужасе закрывает лицо локтем.

Лазарев держит винтовку и смотрит на мальчишку.

— Вставай, щенок, — тяжело дыша, говорит Лазарев и сплевывает.

Парень опускает руки. Со страхом и удивлением смотрит на Лазарева.

— Ну, вставай же, — повторяет Лазарев.

Парень поднимается, стоит, опустив руки.

Лазарев смотрит на парня. Потом протягивает ему винтовку прикладом вперед.

Сначала парень не берет винтовку, ожидая подвоха. Потом медленно берет и тут же отпрыгивает в сторону. Грохает выстрел. Лязгает затвор. Парень перезарядил винтовку.

Лицо Лазарева, темное от пороховой гари.

Лазарев медленно стаскивает с головы пилотку, вытирает лицо.

Парень держит винтовку, приготовившись для второго выстрела.

Лазарев стоит в нескольких шагах от парня. Тихо. Слышно, как ветер гудит в ветвях. Лазарев носком сапога пододвигает пареньку автомат. Сам отступает на шаг. Парень нагибается, не сводя с Лазарева глаз, подбирает автомат. Закидывает его через плечо. Затем отходит в сторону, подбирает свою шапку.

— Пошли, — говорит он.

Лазарев поворачивается, закладывает руки за спину и идет. Парнишка идет за ним.

Лазарев и парнишка идут так, что между ними и камерой тонкие стволы деревьев.

— Ты это… — говорит парнишка. — Слышь, ты там у начальства не говори, что винтовку у меня отнял… Слышь… Эй, как тебя?

— Зачем стрелял? — не оборачиваясь, спрашивал Лазарев.

— А какая на тебе шинель одета? А? Ты кто?

— Никто. Лет тебе сколько?

— Хватит. Уже полгода немцев стреляю.

Густые ветки деревьев и стволы закрывают их.

По улице вразброд бредут хмурые, молчаливые партизаны. На шинелях, плащ-палатках они несут убитых. Деревня не жилая. Брошенная. Солома с крыш давно собрана, и голые стропила выпирают, как ребра. Дома без окон смотрят черными зияющими, как речные проруби, провалами. Вдоль улицы стоят подводы партизанского обоза.

Убитых кладут на телеги. Идет Петушков. У поломанного забора — Соломин и Локотков.

— Керосину рванули, — продолжает рассказывать Соломин, — а коровы от взрыва ошалели — и врассыпную. Ребята еле ноги таскают — не угонишься.

Локотков, прихрамывая, идет к телегам. Соломин за ним. Они подходят к телеге, на которую партизаны уложили убитых. Телега накрыта брезентом, мокрой шинелью.

— Кто? — спрашивает Локотков.

— Братья Авдеевы, Куликов Иван, Сухоруков Федька, — говорит Соломин.

— Коров жалко — убегли, — негромко сокрушается чей-то голос.

— Тю, — громко и изумленно тянет кто-то. — Гляди, наш Митька фрица изловил.

Вдоль обоза из глубины улицы идут Лазарев и сопровождающий его парень.

Локотков и Петушков стоят у подвод, поджидают.

Женщина с детьми тоже вышла из избы.

Смотрит Соломин.

Хмуро, тяжело смотрят партизаны.

— Ну и кончал бы его. Зачем вел? — роняет один.

Митька с Лазаревым подходят к телеге с убитыми, у которой стоят командиры.

— Он это… Он сам сдался, сам автомат отдал. — Митька шмыгает носом, кладет на подводу рядом с убитыми немецкий шмайсер.

— Бывший лейтенант Красной Армии Лазарев Александр Иванович, — говорит Лазарев.

Он вынимает из-за пазухи «вальтер» и протягивает Локоткову.

— Вот. Парнишка не все забрал.

Иван Егорыч внимательно смотрит на Лазарева, усмехается:

— Сдаваться шел, а пистолетишко на всякий случай приберег?

От этой усмешки Лазарев отворачивается, смотрит в сторону, встречается глазами… с невысоким, очень худым партизаном.

— Что смотришь, иудина морда? — скривившись, говорит партизан.

Он рвется к телеге с убитыми, сбрасывает брезент.

— Ты сюда гляди, на них, — кричит он.

— Соблюдать дисциплину, — резко говорит Петушков.

От его голоса люди успокаиваются. Повернувшись к обозу, Петушков громко кричит:

— Трогай! — И идет к другой телеге.

— Пойдешь со мной, — тихо приказывает Лазареву Локотков. И повернувшись:

— Будь здорова, товарищ женщина. Бог даст, свидимся.

Женщина стоит у своей избы, смотрит. Двое детей, как настороженные мышата, стоят по обе стороны от нее. Слышно, как скрипят телеги, переговариваются на ходу люди. Женщина поворачивается и бежит в дом. Дети остаются на улице. Камера наезжает на избу. В фонограмме — звуки поспешных, судорожных сборов. Потом дверь распахивается, выскакивает женщина с младенцем на руках и котомкой.

Обоз тащится к лесу, и женщина быстро идет за обозом. Двое ребятишек едва поспевают за ней. Поскрипывает на переднем плане распахнутая дверь брошенной избы.

Под поскрипывание колеса и дребезжание телеги проползают голые деревья.

Локотков и Петушков едут на телеге. Сидят рядом. Лазарев идет у подводы. Майор искурил наполовину самокрутку, протягивает окурок Ивану Егорычу. Тот затягивается, выпускает дым и говорит:

— Ну, человек божий, обшитый кожей, рассказывай свои небылицы. Только не ври, меня вруны утомляют.

Лазарев смотрит, как Локотков курит. Проглатывает слюну. Просит неожиданно:

— Табаку не дадите? Свой в лесу потерял.

— У нас, милок, на своих табаку не хватает. Живем небогато, — отвечает Локотков. Тут же быстро и резко спрашивает:

— Что в лесу делал?

— Партизан искал.

— Зачем?

— Чтоб сдаться.

— У немцев, что ль, проштрафился?

— Я давно хотел к вам уйти.

— Ишь ты! Стало быть, ты идейный перебежчик. Сперва туда, потом обратно.

Лазарев молчит. Идет, смотрит себе под ноги.

— Н-да, парень, — тянет Иван Егорыч. — Не ту дорожку ты себе выбрал.

— Я ее не выбирал, она сама меня нашла.

Сидящий на передней телеге партизан-казах негромко тянет долгую, заунывную песню.

— А-а-а, — поет казах. — А-а-а…

Узкие раскосые глаза прищуренно смотрят на редкий лес.

— Ох, азият, прости господи, воет и воет… — с досадой поворачивается бородатый партизан. — Будет душу-то мотать!

Казах скользит по нему равнодушным взглядом, продолжает тянуть заунывную мелодию.

Едет телега, покрытая брезентом. Шинель сползла. Торчат сапоги — подметка прикручена проволокой. Разбитые ботинки, онучи.

Смотрит Лазарев. Потом отводит глаза.