Пластинка кончилась, какая-то девушка подскочила к патефону, покрутила ручку, перевернула пластинку. Раздалась мелодия фокстрота и голос Утесова:

— Завтра обойдите всех бывших, — говорил за столом Керим. — И всех, кто недавно освободился. С утра начнете…

Теперь Антипов и Маша танцевали молча. Она прислонила голову к его плечу и закрыла глаза. Рядом шустро перебирали ногами две девчонки-подростка. Их круглые глазенки светились восторгом.

Керим взял домбру, висевшую на стене, ударял по струнам все быстрее и быстрее и запел гортанным голосом длинную степную песню…

…Ночью они возвращались по пустым заснеженным улицам. Маша негромко говорила, Антипов слушал, глядя вперед, и выражение лица его было тяжелым и неподвижным.

— Ты знаешь, давно-давно… еще до войны… пошла я как-то на базар. Я тогда еще в техникуме училась. С девчонками пошли. Накупили яблок, арбуз, дыню… идем смеемся — такое дурашливое настроение было! И тут за нами цыганка увязалась. И все ко мне пристает — давай, говорит, погадаю, ну и подружки меня подначивать стали — погадай, чего боишься? И вот стала она мне гадать… Говорит: «Через несколько лет встретишь далеко-далеко мужчину, полюбишь его, говорит, и много горя он тебе принесет, и много счастья…» А за мной тогда уж Яшка ухаживал, я засмеялась на нее, говорю: «Я уже встретила мужчину, и он меня любит». А она так серьезно на меня смотрит: «Другого мужчину встретишь. Правду говорю». Я так на нее рассердилась тогда… А потом забыла. Ты знаешь, даже не вспоминала никогда…

— Теперь вспомнила… — полуутвердительно проговорил Антипов.

— Теперь вспомнила… — повторила Маша.

— Что ж, цыганка как в воду смотрела… — со вздохом пробормотал Антипов. — Одно только наврала… горе я тебе не приносил…

— Николай… — Маша остановилась. Остановился и Антипов. Она заглянула ему в глаза. — Не будем об этом. Улыбнитесь лучше, Николай… Пожалуйста… Только мне, можно?

Антипов смущенно улыбнулся, взял ее руки в свои, будто хотел согреть, поцеловал осторожно озябшие пальцы, проговорил:

— Разве это горе? Это просто жизнь, Маша… Такая жизнь… Ты счастливая, и мужчины тебя любят, и дети тебе смеются… Но один самый красивый… только хромает немного… самый умный, Николаем зовут, не заметишь — мимо счастья своего пройдешь.

— Врешь, цыганка, все врешь! — Маша засмеялась, вырвала руку и побежала вперед.

Антипов ринулся за ней. За штакетниками и глинобитными дувалами улица кончалась. У железнодорожного моста, где тускло светил фонарь, начинался овраг, через него узкая утоптанная дорожка вела к баракам. Маша первая вбежала на мост, оглянулась назад, на бегущего за ней Антипова, и тут громко ударил выстрел.

Что-то толкнуло Машу в спину, и она сначала не поняла, что это. Потом стало горячо-горячо. Она с удивлением обернулась и увидела, как из-за груды ящиков метнулась черная человеческая тень.

— Что это?.. Коля… Что это? — Она сделала два неверных шага, и земля поплыла у нее из-под ног.

— Маша! — закричал Антипов, вбегая на мост. — Что с тобой, Маша?

Он приподнял ее за плечи, усадил.

— Стреляли… кажется… — Она слабо улыбнулась.

Он отдернул руку от ее спины и увидел на ладони кровь.

— Маша… Маша! — Он поднял ее на руки и вынес из-под моста, положил на свет фонаря.

Серые большие глаза Маши неподвижно смотрели в небо.

— Маша, ты что? Подожди… ты что?! — Он тормошил ее, гладил по лицу, по рассыпавшимся волосам.

Из-за груды ящиков показалась черная фигура, медленно двинулась к фонарю, к Антипову и Маше, лежащей на снегу. Свет фонаря все больше освещал человека, и наконец можно было увидеть, что это Витька Парадников. В опущенной руке он держал самопал. Тот самый, из которого когда-то не смог выстрелить в беспризорников. Витька подходил все ближе и ближе, и глаза у него становились все огромнее и чернее. Вот он выронил самопал… и Антипов вздрогнул и обернулся. Несколько секунд они смотрели друг на друга.

— Я в нее попал? — свистящим шепотом спросил Витька. — Я же в тебя хотел… А я — в нее? Я же думал, что это ты…

Антипов не ответил и даже не взглянул на него. С большим трудом поднял отяжелевшее тело Маши на руки, встал и медленно пошел по утоптанной тропинке к баракам с длинным рядом освещенных окон. Витька издал какой-то странный звук, догнал их и загородил дорогу:

— Маша! — Он старался заглянуть в запрокинутое лицо. — Я не хотел в тебя! Я не знал, что это ты, Маша! — Он закричал, сжал кулаки. — Я в него хотел!!

— Уйди… — сквозь зубы процедил Антипов и двинулся дальше по дороге, сильно припадая на хромую ногу.

Витька обессиленно опустился на снег, стащил с головы кепку и утер ею лицо. Глаза бессмысленно блуждали вокруг, губы кривились:

— Маша… Маруся… что ж я наделал, а? Ох, мама… маманечка, что я наделал… — Вдруг он вскочил и бросился назад, к мосту.

Подбежал, схватил со снега самопал. Рука нашарила в кармане пальто патрон. Дрожащие пальцы долго втискивали патрон в затвор, и губы бессвязно бормотали:

— Щас, Маша, щас… Ты простишь меня, Маруся… Щас, щас…

Витька расстегнул пальто и приставил ствол самопала к сердцу. Ствол был коротким, и рука свободно дотягивалась до спускового крючка. На тыльной стороне, между большим и указательным пальцами, была видна татуировка: «Маша». Большие синие буквы.

Витька посмотрел в черное, мерцающее россыпью голубых звезд небо, вновь прошептал:

— Прости, Маша… я не хотел…

Пламя и свинец сильно ударили его в грудь, и он упал навзничь, выронив из руки самопал.

Быть может, в последние секунды своей жизни он вдруг увидел совсем другое небо — весеннее, радостное, с грудами белоснежных облаков. И стая голубей рвалась к этим облакам. Ах, какие прекрасные были эти голуби! Какие свободные и счастливые!

…Антипов быстро шел по больничному коридору, держа на руке маленького Игорька, а другой рукой придерживал наброшенный на плечи халат. Вдоль окон плотно друг к другу стояли кровати, на которых лежали раненые. Двери в палаты раскрыты, и там все пространство тоже густо уставлено койками. Пожилая медсестра шла впереди и наконец остановилась перед раскрытой дверью в последнюю палату, показала Антипову:

— Во-он она… у окошка лежит, видать?

Антипов потоптался у порога, и взгляды женщин, находившихся в палате, устремились на него вопросительно и выжидающе.

Тогда Антипов двинулся вперед, осторожно лавируя между кроватями.

Маша лежала на спине. Глаза закрыты, бескровное лицо осунулось. Серое солдатское одеяло закрывало ее почти до подбородка.

Антипов молча смотрел на нее, проглотил ком в горле, крепче прижал к себе малыша. Маша почувствовала их присутствие и медленно открыла глаза.

— Игоречек… — проговорила она хриплым, чужим голосом. — Игоречек…

Антипов наклонился над кроватью, чтобы малыш оказался поближе к матери, и она протянула к нему руку, погладила по головке, опять слабо улыбнулась.

— Скажи, Игорек… — проговорил Антипов, — мама, скорей поправляйся…

— Мама… — прошептал малыш. — Мама… к маме хочу… — и захныкал, протягивая ручонки к матери.

Антипов разогнулся, стал его качать, успокаивая.

— Коля… — вновь тихим, хриплым голосом позвала Маша.

Антипов перестал качать Игорька, вопросительно смотрел на Машу.

— Витьку… не надо… пожалейте его, Коля… Он не виноват…

— Он сам пришел и во всем сознался, Маша… — негромко ответил Антипов. — В ту же ночь.

Глаза у Маши расширились, черная боль всплыла в них.

— Витька… бедный Витька…

…Весной она поправилась и уезжала к своим подругам в Алма-Ату. Антипов провожал их. Погрузил в вагон нехитрые пожитки, потом подхватил на руки Игорька и тоже унес в вагон. Расцеловал в обе щеки, пробормотал:

— Расти большой, брат, люби маму, — посадил малыша на скамью у окна и вышел.