— Махнемся на твоего почтового? — предложил небритый дядя.
— Нету…
— Как — нету? Неужто продал?
— Украли… всех украли…
— Вот это номер, — изумился дядя и посоветовал: — Ты у беспризорников пошуруй, Витек, наверняка они…
В это время из толпы вынырнул парень лет шестнадцати:
— Вот, надыбал. — Он показал из-за отворота большого, не по росту, пиджака горлышко бутылки.
Однорукий инвалид глянул на этикетку бутылки, присвистнул:
— Денатурат. Смертельно. Яд… Черепушка с костями.
— Ничо, пойдет… — сказал небритый, захламленного вида, старикан. — Чуть водичкой разбавить, и «голубой Дунай» будет… Опробовано…
— Эх-ма! — вздохнул другой инвалид, на деревянной ноге. — Знал бы подлюга Гитлер, што мы пьем, враз бы капитулировал…
— Ну, иди ко мне… ну, скорей, маленький мой, картинка моя нарисованная, — сидя на корточках, звала, манила пальцами Маша.
Малыш нетвердо стоял на ногах, держась за ножку стула. Его покачивало из стороны в сторону, круглые глазенки смотрели на мать со страхом.
— Ну, иди сюда, Игоречек… иди скорей, — звала Маша.
Малыш сделал несколько неверных шагов, потерял равновесие и упал на попку, громко заревел.
— О, боже мой, какое страшное горе! — Маша подхватила сына на руки. — Пора нам ходить, Игорек, пора. А то папка придет с войны, а Игорек еще и ходить не научился. Куда это годится?
С малышом Маша вышла из комнаты, прошла почти до конца коридора и постучала в комнату, где жили тетя Даша, Витька и две его маленькие сестренки.
— Ну, что, тетя Даша, не появился? — спросила Маша.
— Нету… вот уж вторую смену не вышел… — покачала головой тетя Даша.
Лицо у нее сделалось совсем желтое, почти болезненное, в углу рта зажат погасший окурок папиросы. Она сидела в ватнике и сапогах, печка-буржуйка была холодная. Рядом гудела керосинка, и на сковородке шипела какая-то еда. Тетя Даша только пришла с работы — руки были в порезах и ссадинах, в пятнах мазута. Посреди комнаты на полу играла с куклой-«инвалидом» младшая, Лена.
— Картошку помешай, Ленк, — сказала тетя Даша. — Не слышишь, пригорает… И Люську позови, ужинать пора…
— Тетя Даша, поглядите за Игорьком, — попросила Маша. — А я пойду.
— Куда?
— Искать пойду Витьку…
— Ничего… — Тетя Даша даже не взглянула на нее. — Сам придет…
— Вы что такая, тетя Даша? — Маша взглянула с испугом. — Случилось что?
— Случилось. — Тетя Даша безучастно вынула изо рта окурок. — Вчера похоронку получила.
У берега реки приткнулась старая проржавевшая баржа — без крыши, без окон и переборок. На палубе, у самой воды, горел костер, и на шесте жарились ощипанные птицы. Двое оборванных беспризорников лет тринадцати с жадностью голодных волчат ели зажаренных голубей. Окровавленные пух и перья валялись вокруг.
Они были так поглощены едой, что не слышали, как из-за глинобитного строения показался Витька, подошел близко. Они вздрогнули и выронили обглоданные птичьи остовы, когда услышали задыхающийся от ярости Витькин голос:
— Вкусно, да? Вкусно?
Они смотрели на него с ужасом, стоя перед костром. На чумазых, исхудавших лицах играли отблески огня.
Витька вскинул самопал и прицелился.
Семь ярких звезд Большой Медведицы мерцали в чернильной мгле над головами беспризорников. Один из них вдруг заплакал и повалился на колени:
— Жрать хочется… очень хочется… прости, дяденька…
Витька вздрогнул даже, когда он назвал его дяденькой, и опустил самопал.
В глазах все у него поплыло.
— В животе бурчит все… три дня не жравши…
Витька глянул на обгоревшие голубиные тушки и вдруг, согнувшись, побежал за угол хатки. Его стало тошнить.
А беспризорники так и не двигались с места, хотя надо было бежать, пока целы. А они стояли, и один все плакал, растирая кулаком слезы на чумазом лице.
Ночевал Витька в своей голубятне-развалюхе. Долго сидел у костра, задумчиво глядя на маленькие бледные хвостаки пламени. И почему-то мерещилось ему совсем другое…
Снова он увидел рыночного фотографа с фанерным щитом…
И вдруг цирк ожил, зашумел, задвигался… и фотограф уже не фотограф, а негодяй-американец из фильма «Цирк». Стоит спиной к нему, во фраке, цилиндре, белом шелковом кашне.
А вот Машу в цирковом трико с блестками опускают в жерло огромной пушки, точь-в-точь как Любовь Орлову в фильме «Цирк».
И американец, да это уже не американец — Антипов, во фраке и цилиндре, — зловеще ухмыляясь, подносит зажженный фитиль к запалу.
Стреляет пушка… и падают, роняя перья, подстреленные мертвые Витькины голуби…
Раскинув руки, словно крылья, ни дать ни взять артист Столяров в фильме «Цирк», летит Витька на помощь своим голубям… и подлетает к стоящей на трапеции Маше. Они стоят на трапеции, оба в белых спортивных костюмах.
А вот уже в колонне физкультурников в таких же белых костюмах идут они с Машей по площадям и улицам Москвы.
— Вить, а Вить, ты здесь? — послышался откуда-то голос Маши.
Витька открыл глаза.
— Витя… — снова послышался в темноте Машин шепот. — Ты здесь?..
Витька молчал. Маша протиснулась в голубятню, села рядом.
— Ну какой ты, Витька, дурачок, ей-богу… Ну, прогулял, ну, случилось такое, приди — объясни… Они ведь люди хорошие, не злые — поймут…
— Ага… А как поймут, тут же и посадят…
— Да брось ты, в самом деле. — Маша дотронулась до его руки. — Ну, накажут… Отработаешь прогул. А потом уедешь отсюда… Я денег достала. Вот деньги… Уедешь, а там все образуется!
— Это где ж ты такие деньги взяла? — криво улыбнулся Витька.
— Это уж не твоя забота, Витя! Пошли.
— Нет, Маша…
— Не дури, Витька… Мы же с тобой друзья.
— Нет, мы не друзья… — покачал головой Витька.
— Ты за меня Антипова просить будешь?.. Не надо, я сам за себя отвечу… Я не трус…
— Витя, я тебе помочь хочу…
— Ты лучше сама себе помоги.
— Ты о чем? — растерялась Маша. — Я не понимаю…
— Все ты понимаешь!.. — Витька отвернулся к стене. — Притворяетесь только… — Вдруг он повернулся к ней и крикнул с исказившимся от злости лицом: — Вот возьму и прибью вашего Антипова! Мент чертов!
Маша медленно поднялась, пошла к выходу.
Витька всхлипнул, и слезы потекли у него из глаз. Проволочная дверь голубятни закрылась. Витька плакал, стиснув зубы.
— …Ты знаешь, сколько ты прогулял, обормот?! — суровым голосом спрашивал Антипов. — Неделю! Ты понимаешь, что за это полагается по законам военного времени? Что молчишь? Сказать нечего! А я должен оформить на тебя дело и передать прокурору, понимаешь или нет?
— Понимаю… — вяло отозвался Витька, стоя перед столом.
— Колония тебе светит! Года на три! Это ж надо, а? Трагедия у него, видите ли, голубей украли! А то, что война идет! И тыл — это тоже фронт! А ты есть дезертир, предатель! Ты наше общее дело предал!
— А ты не предатель? — вдруг тихо спросил Витька.
— Что? — поперхнулся Антипов. — Ты что мелешь?
— Пусть я предатель, а ты? — вновь тихо спросил Витька, и глаза его непримиримо сверкнули. — У Маши мужик на фронте, а ты тут к ней приклеился… Я б тебя за это самое… я бы…
— Что ты в этом понимаешь? — тихо и сдавленно ответил Антипов, поднимаясь из-за стола и подходя к столу. — Ничего не понимаешь…
— Зато ее мужик все поймет… Вот вернется с фронта и пристрелит тебя, как…
— Замолчи! — крикнул Антипов. — Садабаев! Проводи его!
В комнату вошел Садабаев, и Витька направился к двери. Они вышли. Антипов, крякнув, крепко потер затылок. В комнату влетела Маша:
— Ну, что, Николай? Что решили?
— Не я решаю! — резко ответил Антипов. — Прокурор требует, чтобы его судили показательно. На заводе, чтобы другим наука была…
— И что с ним будет?
— Года три колонии могут дать… А могут и больше…
— Он несовершеннолетний, ему нет восемнадцати.
— Было бы восемнадцать, ему бы все десять влепили, — махнул рукой Антипов. — Законы военного времени, по-твоему, для чего существуют?