— Приказано накормить, — говорит Инга.

Повар перестал разливать щи, уставился на Лазарева.

— Тут людям не хватает…

— Приказ Ивана Егорыча, — сухо повторила Инга.

Повар еще больше мрачнеет, берет с кучи бревен мис-

ку, плескает туда щей, не глядя, протягивает Лазареву. Лазарев берет миску двумя руками, отходит в сторону. Стоит, не зная, что делать, — нет ложки.

Молча смотрят беженцы. Никто не предлагает Лазареву ложку. Угрюмо смотрит Соломин.

Лазарев подносит миску к губам, начинает жадно пить щи.

Инга отворачивается от Лазарева. Говорит Соломину, который стоит рядом:

— Виктор, дай ему ложку…

— Ложку?! — бешено переспрашивает Соломин. — Может, ему и водочки еще поднести? — Он стремительно подходит к Лазареву и ударом кулака вышибает из его рук миску, подносит к глазам лезвие топора. — А этого не хочешь?

— Виктор! — кричит за его спиной Инга.

Но Соломин даже не смотрит в ее сторону.

— Не я тебя в лесу встретил, шкура! — цедит он сквозь зубы.

Лицо и шинель Лазарева залиты щами.

— Жалко, не встретились, — вдруг отвечает Лазарев, в упор смотрит на Соломина.

Секунду они смотрели друг на друга. И Соломин не выдерживает. Ярость захлестывает сознание. Он бьет Лазарева в живот. А когда тот сгибается от удара, в лицо.

Конвоир стаскивает с плеч винтовку, не знает, что с ней делать.

Подскакивает повар. Обхватывает Соломина своими ручищами, оттаскивает в сторону.

— Жалостливая, — хрипит Соломин, обращаясь к Инге.

Он пытается вырваться из железных объятий повара.

— Охладись ты, Витюша. Остынь малость, — гудит басом повар.

Молча смотрят беженцы.

Счастливо улыбается худенький мальчик — бьют немца. На их плане голос Соломина:

— В Калошине каратели баб в школе пожгли… Вешать их, подлюг!

— Немедленно прекратить! — раздается громкий голос Петушкова.

Беженцы поворачивают головы.

Майор и еще один партизан подходят к кухне. Останавливаются рядом с Соломиным. Повар отпустил Соломина, и теперь тот стоит перед майором, опустив голову, поправляя телогрейку.

— Что произошло? — спрашивает майор.

Лазарев сидит на земле. Ладонью вытирает разбитый рот. Встает и тихо бредет прочь. Конвоир закидывает за плечо винтовку, идет следом.

— Бить морды арестованным много храбрости не надо. Явишься к Локоткову — обо всем доложишь, — холодно говорит Петушков.

— Есть, обо всем доложить.

За столом сидят двое донельзя исхудавших, заросших старой щетиной партизан. Один из них смущенно улыбается, другой, потупившись, сворачивает самокрутку.

— Прямо голодающее Поволжье, — слышен голос Локоткова. — На вас глядя, человек с тоски запить может…

Локотков несет к столу невиданные богатства. Вываливает их на стол. Это буханка хлеба, банки консервов.

— Вот, — говорит Локотков. — Будете есть и спать, други-товарищи. Как на курорте… Еще картошка будет, мороженая, правда… Мне нужно, чтобы вы на фрицев были похожи… А фашист нынче налитой, розовый…

Один партизан продолжает улыбаться, другой с мрачным недоверием рассматривает консервы и хлеб.

— Давай наваливайся, — весело говорит Локотков.

Партизаны не решаются начать есть. Смотрят на Локоткова.

— А вы, Иван Егорыч? — с сильным акцентом спрашивает высокий.

— Мне не положено, — отвечает Локотков и отходит к окну.

Отворачивается, стараясь не смотреть.

Партизаны едят так, как могут есть только давно голодающие люди. Второй партизан переглядывается с высоким, осторожно берет нераскрытую банку сардин, сует ее за пазуху. Резко поворачивается Локотков.

— Положь, — хрипло говорит он.

Увидев лицо Локоткова, партизан испуганно привстает из-за стола.

— Да я ребятам хотел, — смущенно говорит он.

— Положь!

Партизан, пожимая плечами, кладет банку на стол.

— Есть будете только вы, уразумели? — уже спокойнее говорит Локотков. — За эти сардины Семен Панков погиб из первой роты… Может, знакомы были?

Низкая дверь землянки открывается. Входит Соломин.

— Вызывали, Иван Егорыч? — громко спрашивает он и замолкает, уставившись на стол и на жующих партизан.

— С нынешнего дня будешь питаться вот… с товарищами, — говорит Локотков. — Силенок будешь набираться.

Локотков подходит к дверям, снимает с гвоздя телогрейку, начинает одеваться.

— Да я и так не жалуюсь, — усмехается Соломин.

— Во-во! С арестованным драться, — бурчит Иван Егорыч, — на это много сил не надо.

Он застегивается, надевает шапку.

— А за что это мне такая честь? — чуть сконфузившись, спрашивает Соломин.

— В свое время узнаешь.

Локотков выходит. Низкая дверь захлопывается.

Снежное, уходящее вдаль шоссе. По шоссе тащится одинокий возок. На возке — женщина с детьми. Та, что жила в брошенной деревне и ушла за партизанами. Мимо возка в туче снежной пыли проносится немецкий мотоциклист. Оборачивается, потом резко тормозит. Лицо немца замотано шарфом, а большие автомобильные очки закрывают остальную часть лица. Немец растирает окаменевшие коленки, идет к бабе. На ходу вытаскивает из ножен широкий солдатский кинжал.

— Комм, — говорит немец. — Комм.

— Господи, — всхлипывает женщина. Она продолжает сидеть, обняв детей.

— Комм! — Немец машет ножом.

Женщина слезает с возка. Немец подскакивает к ней и быстро срывает с нее овчинный тулуп, потом, размахивая кинжалом, отрезает от тулупа рукава.

Испуганно смотрят дети.

Немец натягивает рукава на сапоги. Бросает остатки тулупа бабе.

— Гут, — удовлетворенно говорит немец, хлопает себя по коленям, с улыбкой подмигивает бабе и на негнущихся ногах уходит к мотоциклу.

Взревев мотором, мотоциклист уезжает.

Сапоги обвязаны соломой. Шинель, пуховый платок вокруг шеи. Из-под платка торчат только нос и очки. Очки у этого немецкого солдата запотели, и от этого глаза кажутся большими, как у совы. Немец стоит у шлагбаума. Он с ужасом смотрит.

Из трубы колонки вода течет в ведро. Рядом с ведрами ноги, в калошах на босу ногу. Мужичонка в пиджаке с непокрытой головой, а под пиджачком и вовсе ничего нет — голая грудь. Мужичонка размашисто, с ходу хватает полные ведра и, дыша клубами пара, бежит мимо немца. Поравнявшись с немцем, мужичонка весело подмигивает:

— И-и-эх, ваше благородие!

Немец смотрит вслед мужику. Потом его отвлекает звук подъехавшей телеги. Немец поворачивает голову.

К шлагбауму подъезжает возок. Возком правит баба в тулупе без рукавов. Баба кое-как обмотала руки драным платком.

— Аусвайс, — подходя, приказывает немец.

Женщина растерянно смотрит на немца.

— Аусвайс, — повторяет немец.

Мужичонка ставит ведра на землю и бежит к возку.

— Сродственница это моя из деревни. Ко мне это, ко мне… Вишь, детишки как замерзли… — тараторил мужичонка.

— Я, я, — кивает головой немец.

Он снова с ужасом смотрит…

…на голые руки бабы, которые видны из-под сползшего платка, на ноги мужика в калошах на босу ногу.

Картина «Три богатыря», нарисованная самодеятельным художником. Женщина сидит на лавке под картиной. Дышит на окоченевшие руки. Мужичок задумчиво смотрит в окно, дымит цигаркой. В глубине, у печки, греются дети.

— Иван Егорыч просил узнать, когда пойдет новый эшелон с продовольствием. И еще просил узнать, кто такой Сашка Лазарев — бывший лейтенант, — негромко говорит женщина.

В окне видно, как приплясывает у КПП укутанный платком немец.

— Голод в отряде, — слышен голос женщины.

— Знаю, — помрачнев, говорит мужик. — На станцию не пройти… Вот беда. — Он глубже затягивается дымом. — В общем, передай — стараться будем.

Женщина в черном платке вносит самовар. Молча ставит на стол.

— А блинцов испечь не можешь? — сварливо осведомляется мужик. — Сами ели, а гостям пустого чаю, или у немцев выучилась?

— Да не ори ты, — урезонивает его женщина и проходит в другую комнату к буфету. — Лучше нагишом по улице бегай.