В этот день мы возвращались в Фунтусово к матери. Взрослые всю дорогу о чем-то разговаривали. Мне непонятным казался разговор. Только про Белогурского и понял. Оказывается, молодой ссыльный Белогурский уже многих сагитировал в колхоз вступать. Был он в Таборах и от районной власти бумагу получил на землю под «кулацкий» поселок на берегу озера Куренево. Озеро это, мол, в десяти верстах от Фунтусово, и рыба в нем кишмя кишит. Говорили, что он хоть и из кулацкой семьи, а грамотный и в доверии большом у власти, что его недавно убить хотели, когда вечером из Чулино в Галкино направлялся. От парома отошел чистым местом, и только в лес дорога вошла, как по нему кто-то из ружья пальнул. Но пуля чуть царапнула только. Он назад бежать, а тут почта с колокольчиком мчится. Подобрали его. А кто стрелял — поди ищи. Разговоры шли: стреляли те, кому затеянный им колхоз поперек горла стал, кому его агитация не понравилась.

…У дома Ивана Скворцова, где жила наша семья, собралось много ссыльных из ближайших деревень — сход шел уже не первый вечер. Все мужики. Женщина только одна была — жена сбежавшего Кроля, Настя. Главой семьи теперь считалась она. Отец громко поздоровался и присел под стеной дома. На сходе шел все тот же разговор: о колхозе из бывших кулаков.

— И почему вы так колхоза боитесь? — возмущался Белогурский. — Или вам трудиться привыкать?

— А что я от того колхоза буду иметь? — недовольно спросил пожилой усач, который в ссылку в нашем вагоне ехал. Тут он почему-то без очков был.

— Не от «того», а от нашего, Кузьма Прокофьич. Все сообща будем работать и сообща по справедливости делить. Кто меньше сработает — тот меньше и получит. Это же понятно и просто, — терпеливо разъяснял Белогурский.

— Да уж куда понятнее, — ответил усач, — Работать сообща, а делить начальство найдется.

— Так ведь начальство, членов правления, Кузьма Прокофьич, сами будем выбирать. Проголосует большинство за вас — вам и быть в начальстве. Может, даже председателем колхоза. Разумеется, контра в правление не пройдет, нам с ней не по пути.

— А мы теперь все контрики, лишенцы голоса избирательного. Некого выбирать! — выкрикнул кто-то из толпы сиплым голосом. — Наш голос коту под хвост теперь.

— Давайте по-серьезному, товарищи, — перебил его Белогурский. — Может, кому неясно что-нибудь? Тут опоздавшие есть, они не все слышали.

— Куда уж яснее? Ни кола, ни двора, ни копя, ни коровы в колхозе — с чего начинать? С курицы? Дак и ее надо иметь, — вмешался Либский, хмуро комкая фуражку.

— Вот вы как раз не из опоздавших, Либский. Сколько можно объяснять?

— А ты поясни, — зашумели те, что из Ивкино пришли.

— Хорошо. Я уже говорил здесь, что мы с председателем сельсовета были в Таборах. — Белогурский повернулся к стоявшему рядом мужчине среднего роста в косоворотке и в броднях, — Нам сказали, что колхозу с первых же дней будет оказана посильная помощь… Надо же понять: колхоз — это уже организация со своей печатью и своим счетом в госбанке. Колхозу государство может выделить кредит через банк, чтобы на первых порах на ноги стать. Много лет подряд наш колхоз и колхозники никакими налогами не будут облагаться, как переселенцы. Закон такой есть. Чего еще нам? Потом разбогатеем — рассчитаемся с государством. А если будем жить каждый сам по себе, кто поможет? Да и конец пришел единоличнику. Другое дело, если кому-то хочется на лесозаготовки податься, в постоянные кадры — пожалуйста, там рабочие нужны… Кто еще хочет говорить?

— Я сказал бы, да нельзя, — отозвался тот же усатый Кузьма Прокофьевич Белезин, — Язык мой — враг мой.

— А чего бояться? — удивился Белогурский.

— Да не боюсь я… Но и не забываю, что спецссыльным являюсь, под ГПУ хожу… А если дело говорить, то я так скажу: тяжело вступать в колхоз богатому. Обида гложет, что ему бедняк ровня будет там. Он, бедняк, в колхоз аркан от вши принесет, а богатый — состояние. Но у нас, раскулаченных да высланных, богатства теперь у всех поровну, тютелька в тютельку. Столько, что в колхоз и для блезиру сдать нечего. Разве что руки свои… — Кузьма Прокофьевич постоял, почесал затылок и твердо добавил: — Запишите меня, если подхожу. Только не председателем.

По толпе прошел смешок, и вновь стало тихо.

— И меня тоже! — поднявшись с завалины, выкрикнул наш отец.

— А кем? Не председателем? — сострил кто-то из середины.

— Хоть пастухом, — ответил так же громко отец и сел.

— Ни одной коровы еще, а он уже в пастухи просится. Лес, что ли, пасти будешь? — усмехнулся сосед.

— Да он к слову сказал, — вставил Белогурский. — Но будут у нас в колхозе и коровы, и лошади, и все, что потребуется.

А мне как-то хорошо на душе стало оттого, что отец в колхоз записался, за Белогурским пошел.

— Я уже старый человек, всех вас здесь старше. Такой же бывший, как и все. Да, пожалуй, и побогаче многих был. Теперь со всеми сровнялся, — заговорил высоченный, крупной кости, с большими, как яблоки, глазами старик Гороховский, у которого было семь сыновей и две дочери, — Дело нам советуют, еще уговаривают. Колхоз — это спасенье наше. Я сам уже не очень к колхозе пригожусь, стар стал. Зато сыны мои да невестки никакой работой не гнушаются. Передохнем мы без колхоза, без земли, тоской по ней изойдем… Побирушек вон сколько развелось — на всех милостыни не хватит. А к труду крестьянскому нам не привыкать. Кому хочется на лесозаготовки — пусть идет по баракам с семьей мыкаться, а моих всех запишите в колхоз, деваться некуда.

— Спасибо, дедушка, за умные слова! — сказал Белогурский старику Гороховскому, уважительно наклонив голову.

— Не за что спасибовать, другого не придумаешь, — ответил тот, натягивая выцветшую древнюю фуражку. — Лениться не будете — с достатком в колхозе заживете.

После Гороховского все помолчали. Говорить многим хотелось, но не каждый осмеливался. Вдруг не то скажешь, слово не то ввернешь. Но на душе и вправду у всех накопилось тревоги, горечи, хоть лопатой выгребай. Там дом и скотину даром забрали, тут по чужим избам да барачным нарам мыкаешься. Сало, продукты, какие с собой привезли, — все съели. Уже барахло всякое променивать начали, а после хоть торбу шей да по миру иди. Работы в деревнях никакой не было, только на лесозаготовках. Но кому охота с семьей на нары в лесные бараки поселяться? Да и не к лесу, а к земле прирос пуповиной крестьянин. Хоть бедный он, хоть богатый.

Поэтому каждый понимал, что колхоз — единственный выход для него, ссыльного. Но надо же сперва обиды свои высказать. Да и самолюбие не позволяло, чтобы так, сразу.

Нет, подождать надо, после других лучше. Днем раньше, днем позже — все равно колхоза не миновать.

— С чего начинать будем в колхозе? — спросил Кузьма Прокофьевич, протирая очки.

— Дома строить, корчевать, пахать, сеять, — охотно ответил Белогурский. — У нас пока нет ни лошадей, ни семян, ни крыши — ничего, кроме рук. Но есть надежда на кредит госбанка. На кредит долгосрочный.

— А дадут нам его? — спросил кто-то.

— Дадут. Не только нам, а и на другие поселки: Озерки, Чебоксары, Евгеновы юрты. Там тоже ссыльные, — пояснял Белогурский, продолжая стоять. — Эти деньги госбанк даст нам только на развитие сельского хозяйства. Что же касается строений, этот вопрос уже можно считать решенным: на строительство нашего поселка Таборинскому леспромхозу выделяются средства из государственного бюджета. Строить будем мы, а все постройки будут находиться на балансе леспромхоза. Потом разбогатеем — выкупим их. По договору с леспромхозом колхоз каждую зиму будет направлять на лесозаготовки свободных людей, выделять лошадей на вывозку леса и продавать ему всю лишнюю сельхозпродукцию по твердым ценам.

— Хорошее ли место под поселок выбрано? — спросил кто-то. Уже трудно было различать людей — темнеть начало.

— Место чудесное, на берегу озера Куренево. Так и поселок назвать можно. Земля там вся под лесом — целина. Должна хорошо родить, — с увлечением отвечал Белогурский. — Первым делом необходимо каждой семье вскопать огород и как можно больше посадить картошки. Тогда голода не будет. Первый год на трудодень получать нечего будет, надо прямо сказать. Отдача почувствуется не раньше, как через пару лет, предстоит очень много корчевать под пашню.