Перед Овражком вышли на поле. На его краю у тропинки попалась старая черемуха с перезрелыми черными ягодами. Мы ели ягоды черемухи, и я с болью ждал прощания с матерью, знал, что расплачется. Глядя на нее, и Славка не устоит. А я с малых лет тяжело переношу людские слезы.

— Мама, постарайтесь не плакать, когда будем прощаться. Мне легче покажется до Азанки дорога, — попросил я ее, обиравшую ветку старой черемухи с молодой порослью под пологом. Сама она не ела ягод — собирала мне и Славке.

— Постараюсь, сынок, — ответила она дрогнувшим голосом. — А если и не сдержусь, не расстраивайся — мать же я тебе. У всех женщин слезы мелко лежат, а у матерей и вовсе с краешку. Их ведь и не хотел бы показывать, да не удержишь другой раз.

— Не плакать, а радоваться надо, что учиться еду, да еще вместе с Колей будем, — утешал я ее. — Мы часто писать будем.

— Богом молю. Чего вам стоит черкнуть, что живы и здоровы? А нам больше ничего и не надо в письме. Я буду вам посылки с салом посылать, а похолодает — и масло тоже. Куда нам троим от двух коров?

— Не провожайте меня, пожалуйста. Я ведь знаю дорогу, — попросил я.

Здесь у черемухи Славка дал слово, что будет лучше учиться, мы с ним по-мужски пожали друг другу руки, а с матерью поцеловались.

У поворота внизу поля обернулся. Мать и Славка стояли у черемухи и прощально махали мне. Не знал тогда никто из нас и сам Славка, что и ему судьба ту же самую дорогу укажет после семи классов — в Кунгур, в лесной техникум, а потом в лесной институт.

До Азанки добрался засветло, переобулся в ботинки, а лапти и мокрые портянки связал и подвесил в кустах колючего шиповника возле высоченной насыпи железнодорожного полотна. Хотя и не нужны они были, а бросить на землю рука не поднялась — добро все же, и крепкие еще.

При мне находилась бумага, удостоверявшая мою личность, — вызов техникума. Ее мать в нательную рубашку зашила, чтобы не потерял. Таких казенных бумаг, чтобы хоть с одним штемпелем, у нас в семье в Куренево не водилось. На нее как на паспорт смотрели. В Куреневе все без паспортов жили. Когда наши родители отправляли старших с Урала домой, они любой бумажке со штемпелем рады были бы — из нее документ можно было сделать, чтобы не задержали в дороге… Мне бы уже и паспорт следовало получить, раз учиться выезжал, — в середине августа шестнадцать исполнилось. А я не пошел в Таборы за ним. Понадеялся, что дадут по месту учебы. Какая разница, где его получать?

В КОМСОМОЛ

Не дали мне паспорт в техникуме. Я уже подумал: напрасно сознался в милиции, что я сын бывшего кулака, может, из-за этого и не выдают… Но ведь в комсомол и то принимали детей ссыльных… я уже заявление подал, свою длинную, нехорошую биографию приложил.

Долго я без паспорта жил. Комендант общежития проходу не давал, до директора техникума дошло. Я уже и к начальнику городской милиции однажды зашел насчет паспорта просить, но и он ни в какую. Одно, что надо ехать домой получать паспорт по месту жительства родителей. А легко сказать «ехать домой». Не близкий свет Азанка: по карте полтысячи километров насчитывалось, а на самом деле еще дальше. И ехать-то на что, деньги где взять? Мы с Колей уже два раза вагоны с тюками пакли разгружали на станции, чтобы хоть на хлеб заработать. Стипендия-то семь рублей была теперешними деньгами.

Вызвал директор техникума, велел написать заявление с просьбой выдать деньги на дорогу в оба конца, и через день я уже ехал домой с пересадкой в Свердловске. В Азанке возле насыпи разыскал свои лапти в кустах шиповника, переобулся, закинул на плечо связанные ботинки и зашагал в Куренево знакомой тайгой по знакомому зимнику. Не думал, что лапти и портянки пригодятся еще.

Мать мой приход перепугал — подумала, что не приняли в техникум. Весь вечер прошел в разговорах и ответах на ее и Славкины расспросы. Славка лежал со мной рядом на полатях, прижавшись вплотную от избытка радости. Учился он хорошо — держал слово… А на следующий день я еще задолго до полудня отправился к отцу в Ивкино, чтобы там заночевать, а утром с рассветом выйти в Таборы за паспортом. Попутно я нес ему продукты. Но не только за этим я шел…

В техникуме на одном из уроков я узнал, как по приметам определять выходы нефти: если в болоте, в ручье, в луже на стоячей воде есть радужная маслянистая пленка — нужно ударить по ней палкой. Если все кусочки снова сойдутся в сплошную пленку — это нефть, где-то близко ее выходы. А если не сойдутся — это просто окись железа. Тогда я сразу вспомнил свои Ржавые ручьи в Ивкино.

Шагая теперь туда, я нес порожнюю чистую бутылку, взять в нее пробу в ближнем Ржавом ручье, увезти с собой и сдать в лабораторию на анализ. Ходили разговоры между студентами, что за открытие месторождения нефти большую премию выдают. А в том, что в заводях этих ручьев плавали пленки из нефти, я не сомневался.

На полпути — у Сухого болота — встретился отец. Он обрадовался встрече, посидели на бревне, поговорили.

— Раз так сошлось, то я дома заночую, в баню схожу, а телят ты сегодня допаси. Они теперь под Красным яром пасутся, будут двигаться рекой в сторону избушки. Проверь ближние слапцы, я утром рано буду.

Оставив в избушке паеву, я первым делом помчался с пустой бутылкой к Ржавому ручью. С азартом ударил несколько раз по радуге на стоячей воде в забереге, она разлетелась на куски, но тут же собралась в сплошную маслянистую пленку. «Значит, самая настоящая нефть», — радовался я. Погрузил в воду бутылку, подставил ее горлышко к радужной пленке, и она струйкой поползла по стеклу внутрь.

Бутылку с пробкой поставил на полку в избушке и пошагал навстречу телятам.

У изгиба реки оседлал валежину на берегу и стал поджидать телят. Стояла глубокая, холодная, но солнечная осень. Небу пора бы уже нет-нет да сито со снегом потряхивать, но, видно, солнцу еще не хотелось на покой уходить — не сдавалось, гнало тучи с неба. А ночью без солнца холод выстуживал землю, к утру седым инеем ее покрывал, а на реке стеклышки льдинок припаивал к травянистым берегам. Те, которые в тени, за день уже растаять не успевали…

Послышался далекий звон нашего самого голосистого ботала. Значит, не ошибся отец — ко мне шли телята. Я подал два раза протяжный, во всю грудь голос. Потом передние, рослые, сильные телята поравнялись со мной и, слизывая с берега вкусную траву в реке, равнодушно прошли мимо, увлекая за собой всех. Даже обидно — никакого внимания на меня. Будто и знать не знали. Сказано, бесчувственное животное, инстинктом живет!

Последним плелся самый маленький и самый слабый в стаде бычок по кличке Огонек. Так мы прозвали его за ярко-красную шерсть. Я поджидал, когда он подтянется, чтобы шагать за стадом. Телят уже можно было к загону направлять — солнце на ночлег опускалось. Отставший Огонек спешил, но на ходу жадно, неосмотрительно тянулся к речной траве. Вдруг его передние ноги посунулись, оборвались в реку, и он плюхнулся в глубокую, холодную воду. Не достав дна, он с перепугу безрассудно выбросил передние ноги на крутик берега и снова сорвался. Ему бы шагов десять проплыть по течению и выйти на пологий берег, а он не сообразил и все карабкался на крутик, выбиваясь из последних сил.

Я кинулся к нему, ухватил за уши и потянул изо всех сил на берег, а он, несмышленыш, упирался, вырвался, упал под воду и тут же вынырнул. Стремительное течение подхватило его и вынесло к противоположному берегу на песчаную отмель. Он не поднимался, беспомощно лежал на боку. Тогда, не раздумывая, я мигом разделся и поплыл к нему, больно царапнув ногу об острую льдинку у берега. Огонек не вставал: видно, в уши воды набрал. Волна за волной набегали на его надутый бок. Я вцепился в задние ноги и с трудом вытащил его на сухой песок. Мое мокрое голое тело сжималось от холода. Оставив Огонька одного, я переплыл реку снова, торопливо оделся и бегом помчался к телятам, чтобы поскорее загнать их в загон и поспешить к нему на помощь.