— В ум не возьму, как у тебя так легко руки поднимаются на детей, — однажды сказал он матери.

— А как иначе? Им только раз дай потачку, потом не совладаешь — верхом сядут, — удивилась она.

Дисциплина в семье держалась на страхе, исходившем от матери. Доброта отца оценивалась высоко. Было стыдно не выполнить его поручения. Отца любили, матери боялись. Молчаливый, жадный до работы, отец в одном был немилосерден к детям: мало считался с возрастом, требовал, чтобы каждый работал до пота. Может, этим он и надорвал старшего, Ваню, — двадцати двух лет он умер от ревматизма. С четырнадцати лет за плугом ходил, от темна до темна в поле вместе с батраками возился. В сенокосную страду целыми днями до колен в воде по болотам. Вот, поди, и сказалось это все, не прошло бесследно.

— С минуты на минуту придут раскулачивать. Чтобы ни слез, ни голосов, — предупредил отец в то утро, хмурясь. — Что будут брать — пусть берут. Не касайтесь ни руками, ни сло-нами. Чтобы тихо было!

— А что они забирать будут? Граммофон заберут? — спросила у отца средняя из сестер, Тоня.

— Не знаю, — устало ответил ей отец. — В окна не лезьте. И чтобы никаких слез.

Комиссию по раскулачиванию отец встретил у ворот. Она шла от Кулебского, того уже раскулачили. Старшим был худой, с высохшим лицом, в длинном сером пальто председатель сельсовета Верес со смешным именем Малашка. Он равнодушно поздоровался с отцом и спросил:

— Продналог весь свезли?

— Основной свез, — не сразу ответил отец.

— А дополнительный?

— Нечего везти, все сусеки подмел.

— Посмотрим. Ведите, — строго сказал председатель.

— А что смотреть? Теперь все ваше: и добро мое, и власть, и законы тоже, — произнес несмело отец, направляясь впереди комиссии к пустому амбару и к скотному двору.

Ему до последней минуты не верилось, что кто-то чужой вот так просто придет и заберет все, что он нажил своим трудом, своими мозолями. Когда ему еще до раскулачивания пытались втолковать, что не совсем своим трудом все нажито, а и трудом батраков тоже, он не соглашался. «Батраку я платил сполна, как было договорено с ним, ел с одного стола», — говорил отец и верил в это.

— Лошадей так поведете или запрячь? — спросил отец комсомольца в защитной гимнастерке под курткой, всего в ремнях.

— Запрячь, — ответил за него председатель сельсовета, открывая ворота конюшни.

В тот день из нашего двора увели на колхозный шесть коров, три рабочих лошади в старой сбруе и годовалого рыжего жеребенка. Новую сбрую отец спрятал в саду в одной яме с ящиками сала, ветчины, домашних колбас и охотничьим ружьем с надписью на стволе: «Оригинальный Баярд». Охотником отец был заядлым. Даже лосей убивал, не только уток и зайцев. Телеги загрузили плугами, боронами, санями и всякой всячиной. В амбаре брать оказалось нечего, а в дом даже и не зашли, чем всех нас удивили.

На второй день нас здорово потеснили: зал и столовую забрали под колхозную контору. А еще через день — переселили к малосемейной соседке-вдове, потому что в половину нашего дома вселились две семьи батраков. Один из них, Ермолай, годами батрачил у отца. В страду и не по одному работнику все лето работало, а один — постоянный — круглый год. Осенью на копку картошки отец еще десяток «копаниц» нанимал из соседних деревень. Каждую осень пестрой гурьбой, как правило, перед заходом солнца, проходили они через хутор с голосистыми песнями. Их разбирали, кому сколько надо было.

Выселения из хутора не пришлось долго ждать. О нем объявили за неделю. Что было-о-о!.. Почему-то никто, даже самые прозорливые, не верили, что выселят. Рассуждали так: «Можно ли за свое же добро три наказания получать: прод-налог непосильный, раскулачивание и высылка?» Женщины приходили поохать, мужики — с советами. «Напрасно не от-дали дочку за сельсоветского председателя. Глядишь, обошлось бы — не стал бы выселять своих», — рассуждали сочувству-ющие бабы из соседних домов.

Мать и сестры плакали. А мне плакать вовсе не хотелось. Мне уже хотелось не откладывая сниматься и мчаться в Си-бирь. Потому что повезут поездом, а я его еще и не видел даже. Только с Борькой жалко расставаться. Вот бы и их семью вместе с нами выслали — здорово было бы!

ПУТЬ В НЕИЗВЕСТНОСТЬ

Отца вызвали в район, в милицию, и задержали там. Не одного его, а всех отцов семей, которых ждала высылка. Это чтобы не сбежал никто. Сбежит отец — и в ссылку семье придется ехать без него. В нормальной жизни и то тяжело тем, кто без отца. А попробуй на новом, чужом месте, когда ни кола ни двора, да еще в Сибири, в холоду.

Длиннющий обоз из телег, громыхавших по промерзшей, припудренной новогодним снежком дороге наконец подошел к паутине станционных рельсов в Бобруйске. Набитые скарбом и людьми телеги сгрудились у запасной ветки. На ней поджидал эшелон из порожних товарных вагонов. В каждом вагоне посередине «буржуйка» с дровами, рядом и по концам двухэтажные нары из свежих, неструганых досок.

Когда все семьи перед самыми сумерками разместились по вагонам, к эшелону в сопровождении пожилого человека в штатском с портфелем и молодого милиционера подошли отцы. Каждый забирался в вагон к своей семье. Один из них, стоявший позади всех, горбоносый, кряжистый, черный, как цыган, вдруг резво кинулся под вагон — и бежать… «Стой, стрелять буду!» — крикнул пожилой человек в штатском — комендант нашего эшелона. Ему поручалось доставить всех до места ссылки и сдать местной власти. И вот один уже сбежал на его глазах. Им оказался Гнат Кроль с какого-то дальнего хутора за Паричами.

Жена сбежавшего Кроля — Настя, крупная и большеглазая женщина с моложавым, смуглым лицом, и двое их детей ехали в нашем вагоне, но только в дальнем углу на верхних нарах. Бегство мужа ошеломило Настю. Она сперва долго молчала, словно одеревенев, а потом взорвалась проклятьями своему Гнату и расплакалась на весь вагон. Бабы утешали ее, а она будто и не слышала их — все причитала сквозь слезы, поглаживая голову младшего сынишки.

— Как мне теперь одной с детьми? Кому мы нужны в Сибири? Вот натворил кабан проклятый, чтоб тебя разорвало, ирода!

— Да уж как-нибудь перебьетесь возле людей.

— И за что только бог на меня прогневался? Чем я согрешила перед ним? За что послал бандита на мою голову? Ни одного дня светлого не видела за ним. А теперь и совсем на вот тебе, — успокаиваясь понемногу, приговаривала Настя в своем углу.

— Может, еще лучше, что сбежал, — бить не будет, — утешал ее старший сынишка.

— Уж бить-то он, ирод, умеет, — зло сказала Настя, уставившись в продолговатое оконце товарняка.

Потом долго запасались водой, выметали из вагонов мусор, заколачивали одну дверь наглухо и щели в ней утыкали тряпьем, чтобы тепло не уходило.

Когда угомонились и наступил глубокий вечер, поезд тронулся, заскрипели вагоны, нары. А потом, когда поезд набрал скорость, к этому скрипу добавился перестук колес.

Мужики на верхних нарах в нашем конце не спеша вели разговор о сбежавшем Кроле — негромко, чтобы Настя не слышала. Да и где ей было услышать в таком шуме и стуке? Вагон так трясло и мотало, что долго не могли лампу к месту приладить, чтобы не разбилась, не разлился керосин. Воду из ведер до половины повыплескивало.

— Гнату Кролю богатство еще в пеленках снилось, — сказал незнакомый мне дядька с усами и в очках. Он лежал на спине посередине нар, положив ладони под голову, — Я его как об-лупленного знаю. Живодер — одно слово. Когда-то, при старой власти еще, у меня две десятины земли нахрапом отхватил, — Долго говорил он о Кроле. Я, может, и не все понимал, но слушал с интересом. — Рос Кроль при дворе помещика Горбатовского. Всего насмотрелся… Видел, что не тот богатеет, кто много работает, а тот, у кого власть в руках, да кто похитрее. Власти у Кроля еще никакой, а хитрость — дело посильное, наживное… Послушанием да проворностью заслужил внимание помещика. Да и не только этим: хоть и от дворовой девки, а все же по отцу, заезжему офицеру, барской крови, дворянской. Пока рос, четыре класса окончил. Потом на разные домашние поручения приставлен был к старику-управляющему. Все исполнял исправно и с нетерпением ждал куска пожирнее. Когда Кроль совсем взрослым стал, помещик Горбатовский сделал его управляющим имения. Вот тут и стал он наживаться, деньгу сколачивать. Да и то сказать — хозяином чужого богатства сделался. А помещик его человек был доверчивый. Ему если и проверить бы что, так некогда: гости, охота, выезды по соседям-помещикам, балы всякие, поездки в Петербург, за границу. Как ему уследить за своим управляющим? И потекли ручейком денежки в карман Гната Кроля. Да еще поговаривали, что он по ночам разбоем промышлял на лесных дорогах, богатых проезжих грабил. Места-то у нас лесные. И телом не очень чтобы силач, а грабил в одиночку. Морда такая, что, если приснится, похолодеешь — коршун, да и только…