Я радовался тому, что Кроль сбежал, что страшного разбойника нет в нашем вагоне. Я прижимался к отцу под одеялом и жадно слушал. А дядька все рассказывал…

— Воспользовавшись тем, что барин в долги залез, Кроль купил у него по дешевке хутор на отшибе в лесу со всеми строениями, землей, скотиной и оставил при себе всех работников. Зажилось ему в свое удовольствие, знай командуй батраками. Когда его раскулачивали, забрали все, что требовалось, а золото и драгоценности не нашли. Усомнились даже: может, и не было их…

Теперь же, когда Кроль сбежал, многие в вагоне догадывались: из-за золота сбежал, забрать или перепрятать решил.

Паровозы, сменяя друг друга, дни и ночи торопливо тянули эшелон с переселенцами. С каждым днем в вагоне все холоднее становилось, все больше дров поедала «буржуйка». К однообразной вагонной жизни притерпелись. Пожилые между сном и едой разговаривали о прошлом, о том неизвестном, что ждет впереди. Они изредка делали карандашом пометки на карте, чтобы по названиям промелькнувших станций определить, куда везут. Одно было шибко худо: вагоны без туалетов — известно, товарняк. А в каждом по шесть — восемь семей. Не может же человек сутками обходиться… Отгородили одеялами угол между нарами и дверью, поставили туда ведро с водой, назвав его незнакомым словом «параша». Хоть и стеснительно было, но дети и пожилые пользовались им. А вот для парней и особенно для девчат это были пытки. Терпели, выжидали, когда ночью все уснут, чтобы юркнуть за одеяла незаметно. Девчата старались не есть, родители уговаривали их, ругали.

Лучше всех чувствовала себя в вагоне детвора. Мы днями не покидали мест на верхних нарах у окошек, ни о чем не горевали, жили ожиданием, всматриваясь в проплывавшую мимо даль. Давно уже навстречу бежали снега, скованные морозами реки, высокие сугробы. Снежные просторы и леса за вагоном манили не только ребят, а и взрослых, которым уже надоело многосуточное безделье и неопределенность в наглухо закрытом вагоне. Его открывали два раза в сутки: чтобы запастись водой и вылить нечистоты.

— Хорошо хоть не на Соловки везут, а в Сибирь, — сидя на нарах и чуть не упираясь головой в потолок вагона, сказал длинный старик Гороховский, — Там, я слышал, земли добрые, свободных много… А на Соловках камень сплошной.

— Умные люди давно сами в Сибирь перебрались. Там землю не саженью нарезают, а на глаз. Говорят, черт мерил-мерил да веревку порвал и сажень поломал… И не наши пески да болота, — обронил человек по фамилии Либский.

— Может, тебя, кулака, везут в Сибирь землю поднимать, хозяйство заводить? — с усмешкой спросил его Гороховский.

— А почему бы и нет? Я ведь уже не кулак теперь, а нищий. Мне бы только земли побольше, да не мешал бы никто, — ответил разговорившийся Либский.

— Так что ж ты батраков не прихватил с собой? — съязвил Кулебский, хозяйство которого в основном держалось на взрослых сыновьях и дочерях. Работников редко нанимал, — Или ты их из Сибири вызовешь?

— У меня батрак всегда получал свое, как договаривались при найме. Хлеб вперед выдавал, — нарушил молчание Либский, почесывая под мышкой, — Совсем недавно голова батрачкома ихнего, глухой Щатило, приходил проверять — ни к чему не придрался, все по справедливости у меня. А не нравятся мои условия, пускай не соглашается. Тут дело полюбовное.

— Так ему же деваться некуда, как тому зайцу, что в петлю сам лезет, — безработный он, на любые условия идет, — вставил отец. — Что тебе об этом говорить?

— Откуда Либскому понять, кто кого надувал? Он же темный человек, неграмотный, — снова поддел Кулебский, — Либский от себя отрывал да батракам отдавал. Они век будут помнить его бескорыстную доброту.

Дружно посмеялись. Усмехнулся и Либский, которому нечего было сказать на колкости Кулебского. Но ему хотелось кого-нибудь задеть, отвести душу, и он, свесившись с нар, обратился к нашему отцу:

— А почему ты, Иван Павлович, в колхоз не пошел? Тебя же звали, знаем. Ты уже так рассуждаешь про батраков, что тебе не то чтобы в колхоз, а и в партию можно. Не опоздай смотри. Дворянскую грамоту в зубы — и туда.

— Подумать надо, — отшутился отец.

— И с зятем, с Малашкой, ты промахнулся, — продолжал подтрунивать Либский. — Не нюхал бы сейчас парашу, а ходил бы кандибобером при зяте. Он хоть и чахоточный, а все же власть, председатель.

Отец слушал болтовню Либского, но молчал. Либский жил на хуторе одним домом, слыл зажиточным и грамотным. Имел новенькую пароконную молотилку, веялку и триер. Когда молотили, отец всегда привозил от него веялку и триер, а расплачивался зерном. Кочуя по хуторам и деревням, они при носили хозяину хороший доход. С его младшей дочерью, чернявой Люсей, мы в ту зиму учились в первом классе, за одной партой сидели. Она такая красивая была, так мне понравилась, что я готов был на ней жениться, но мать не разрешила — малы еще, сказала сквозь смех.

— Выдал бы дочку за председателя сельсовета — не вез бы свой выводок в Сибирь, — не отставал Либский.

— Не в Сибирь, а на Урал, — громко произнес взрослый сын Кулебского Василий, всматриваясь в карту. — Мы едем севернее дороги на Сибирь. На Ирбит едем, на Туринск.

Он водил карандашом по карте, помечая оставленные позади станции. Карта пошла по рукам… То, что не в Сибирь, а на Урал, взрослых обрадовало — скоро конец пути. Вагон оживился, загудел ульем. Кулебский начал рассказывать то, что знал про эти места, — про Ирбитские ярмарки, про заводы. А когда дошел до Туринска и Тавды, сказал:

— Тут нет ничего. Лес один. Тайга. Видать, на лесозаготовки везут нас, а сплавлять по реке Тавде. В Туринск издавна политических ссылали. После каторги там отбывали ссылку декабристы Пущин, Оболенский, Анненков, Басаргин… Там декабристами, пишут, отменный парк посажен. Что Ирбит, что Туринск — захолустье. Никак не пойму, почему именно в Ирбите две с лишним сотни лет из года в год проводилась знаменитая Ирбитская ярмарка. Вся Европа съезжалась…

— А теперь, глядишь, всю Россию свезут, народу нагонят — куда Европе тягаться, — мрачно пробасил кто-то с верхних нар.

Всеобщее оживление стало утихать, мужики замолчали. Зато мы — детвора — никак не могли угомониться, с нетерпением ждали конца пути. Очень уж хотелось увидеть: куда это съезжалась Европа, и вообще узнать, кто это такая?

НА УРАЛЕ

Эшелон прибыл на станцию Туринск ночью. Загнанный в тупик, он поджидал утра. Крепко спалось в ту ночь, потому что вагон не раскачивало, нары не скрипели, тепло не выдувало. Но проснулись мы рано — непривычно долго стоял эшелон. Насторожились: может, уже приехали, может, выгружаться скоро? И не ошиблись.

Как только малость рассвело, началась выгрузка. Напротив вагонов на взгорке скопилось множество подвод. Они подходили вплотную к эшелону, лошади шарахались от вагонов, пятились, но их уламывали. Которые впервые поезд видели, те хоть и слушали хозяина, а всем телом дрожали от боязни, пока сани загружали всяким скарбом. Когда наконец загрузились последние подводы, длинный обоз по команде тронулся в путь. По всему чувствовалось, что чья-то сильная, умелая рука продуманно дирижировала переселением от начала до конца. Начальства почему-то и не видно было. Впереди ехал комендант эшелона или в хвосте — мало кого интересовало. Подвод набралось столько, что пешком шагать не требовалось никому. Лошади ровно подобранные на выносливость: упитанные, среднего и ниже среднего роста, мускулистые, мохноногие, со злым взглядом.

— Далеко ли нас повезут? — спросил отец у молчаливого пожилого хозяина подводы в тулупе, подшитых валенках и в собачьей ушанке, с которым мы ехали в санях-розвальнях с сеткой по бокам из тонких мочальных веревок.

— А я че тебе, начальник какой, чтобы знать куда? — буркнул тот. — Нам велено до Петровского — дале не поедем. Дома сено не вожено, всяких делов по домашности полно, корова на отеле, а тут вас развози. На кой мне это сдалось?

— Колхоза еще нет у вас? — полюбопытствовал отец.