Все высланные сперва не работали, сидели дома на нераспакованных вещах, как бы в ожидании команды возвращаться на родину. Сидели и доедали привезенные с собой сухари, сало, окороки.

Вечерами все часто собирались в нашей горнице, потому что здесь жил самый грамотный из наших — Кулебский. Разговаривали больше об одном и том же: «Надо убегать отсюда в свои края, иначе пропадем тут». Но как убегать без документов? Первый встречный задержит. И все-таки к весне многие парни и девчата поубегали из ссылки. Среди них были мой старший брат Ваня и сестры.

Однажды прошел слух, что одного из молодых переселенцев в район вызывали, а теперь он ходит по деревням и агитирует бывших кулаков свой колхоз сделать. Другого, мол, выхода нет. А наш отец после этого разговора высказал матери:

— Надо было вступать дома в колхоз. Ни мытарств, никакого горя не знали бы.

— Надо было, — ответила мать.

— Из-за тебя все, — буркнул отец, и на этом разговор оборвался, потому что не одни в комнате жили. Если бы одни, мать ни за что не промолчала бы. Отец всегда виноватым оставался.

Когда зима уже начала выдыхаться, местные мужики, а с ними и переселенцы, взялись запасаться рыбой на лето — ловить и солить. Рыба в это время по Тавде валом валила. Знай черпай из проруби саком. Народу тьма собралась: кто ловить, кто поглазеть. Нас, мелкоту, отгоняли, чтобы в прорубь не провалились. Проруби были всякие: свежие и уже подернутые ледком и припорошенные снегом. В одну из них я угодил: повис подмышками на льду, а холодная вода стремительным течением так и тянет вниз, поджимая ноги ко льду носками. Еще бы несколько секунд, и ушел бы на корм рыбе. Но чьи-то сильные руки схватили меня за шиворот и вышвырнули на снег с матюком вдогонку. Хоть мороз и сковал одежду, а домой я не очень торопился. Знал, что мать выпорет с усердием.

К удивлению моему, она только пошумела, тут же уложила на печь и долго-долго втирала в мою кожу какую-то скользкую жидкость. А через несколько дней, когда опасность простуды миновала, отходила меня так, что лишний раз садиться вовсе не хотелось. В детстве мне от матери попадало больше всех. Правда, надо сознаться, было за что. Уж очень ретив был, любопытен и до невозможности шкодлив. На мне одежда как на огне горела. Мать шила мне штаны из так называемой «чертовой кожи», но и она не выдерживала…

К весне запас продуктов истощился. Отец забеспокоился: надо на какую-то постоянную работу определяться… И как только пригрело тепло, он отправился на лесоучасток, забрав с собой меня. Участок Ивкино находился на речке Емельяшевке. Километров десять было до него от Фунтусово.

Шли тайгой по узкой конной дороге. Такой узкой, что осями телег все деревья исцарапаны, которые близко к колее. Свежие царапины белели, а старые серой затянуло — дорога шла сосняком. Лес почему-то не манил, а отпугивал. Казался непроходимым, безжалостным. Разве можно было сравнить его с тем лесом, что остался возле родного хутора? Тот приветливый, в нем в прятки играли, качели делали, грибы собирали. Там каждое ближнее дерево знакомо было, все толстые нижние сучья нами изъеложены до блеска. Тосковало мое сердце по дому, по родине.

Манила только речка да загадочное название лесоучастка. Ив-кино… Может, и правда там кино бывает? Прошли урочище со странным названием Кунь-Чош, за ним Красный яр. Это высокий, лобастый берег Емельяшевки из красной глины, поросшей сосновым бором с брусничником. Места дикие, лес нерубленый. Полосатые бурундуки, увидев нас, замирали от избытка любопытства, а спохватившись, убегали с писком, заметая свой след длинным, пушистым хвостиком. Дорога лесом шла шла и вдруг выглянула на прогалину возле конного двора… На прогалине, стиснутой с трех сторон лесом и с одной — речкой Емельяшевкой, стояли свежие, еще бледно-желтые строения: приземистый, не очень длинный барак, склад, сушилка, конюшня да конюховка. Я понял, что никакого кино тут не бывает. Где его показывать? В конюшне, что ли?

Вечером дали паек на неделю. До чего все вкусно было! А работа у нас с отцом легкая, но нудная: утром в лес на делянку с другими уходили, седлали сосновое бревно и снимали скобелками кору. Затем переходили к другому — и так до вечера. Тогда еще не принято было вести сплошные рубки — деревья брали на выбор — лучшие. Поэтому бревна валялись не густо, вразброс. А кору снимали с них для того, чтобы за лето их короед не источил. Они еще с зимы на делянке остались — не успели их по снегу, по зимней дороге вывезти к речке на сплав. В то время лесозаготовки сезонной работой считались — зимой только. Летом не рубили и не возили лес, всех сезонников к лету распускали.

Вообще-то рабочий день длился восемь часов, но мы с отцом задерживались дольше, потому что за перевыполнение нормы давался дополнительный паек. Да и отец всю жизнь жадничал на работе, хотя здоровьем не отличался.

Скоро надоело мне Ивкино: поиграть не с кем, все взрослые в бараке, каждый день одно и то же, единственное развлечение — бурундуки. Все время в сосновой сере руки, штаны и почему-то даже лицо и шея. Наверное, потому, что комары одолевали на работе. Не выпачкаться в сере никак не получалось. Сдернешь скобелкой полосу коры, а на ней изнутри и на плешине бревна сера, как пот, выступает. По цвету — мед, да и только. Пробовал я — горечь липкая. И как ни берегись — вывозишься обязательно.

В бараке ссыльных так натолкано было, что на нарах ночью лишний раз не повернешься. И все подряд — никаких перегородок между женщинами и мужчинами. Нам еще повезло — с краю место досталось. Завидовал я тогда моему брату Коле: хорошо ему там в Фунтусово при матери — ни серы, ни комаров, ни барака. Небось в бабки играет с ребятами.

— Не хочу я больше здесь, в деревню хочу, — осмелился я заявить отцу, которому, как мне показалось, нравилась и жизнь в Ивкино, и такая работа. Мне ведь не думалось, что ему семью прокормить надо.

— Завтра под вечер все пойдут домой — на выходной, и мы с ними тоже, — сказал отец так легко, ровно знал, что проситься буду. А мне стыдно стало оттого, что трудностей испугался.

На следующий день мы пришли с работы пораньше — отец решил осмотреть противоположный берег Емельяшевки. В нем заговорила мужицкая хватка: если обнаружатся впадающие в Емельяшевку старицы — захватить их устья. Перегородить и ставить на рыбу морды — в других местах их вершами зовут. Если опоздаешь — другие захватят. Сплести морды из ивовых прутьев или из дранки — дело нехитрое. По самой же реке морды ставить нельзя было — лес сплавляли, не перегородишь ее, разворочает все.

Я стоял на берегу и с замиранием сердца смотрел, как отец дробно бежал по прижавшимся друг к другу плывущим по реке бревнам, которым не было ни конца, ни счета. Под его ногами они ныряли и снова всплывали. Задержись он в беге — и тут же пошел бы ко дну. Отец наказал мне стоять на берегу и ждать его возвращения, потому что, если к тому времени лес пройдет по реке, я должен перегнать ему лодку, которая покачивалась в заводи на привязи.

Мне еще никогда не приходилось управлять лодкой, хотя и мечтал об этом. Но ведь я видел, как это делали взрослые, — ничего особенного. Я с нетерпением ждал отца, чтобы скорее сесть в лодку и не только переплыть на ту сторону, но еще и покатать его. Лес по реке прошел, казалось, вечность прошла, а отца все не было… Но вот он появился на пологом берегу, я кинулся в лодку, оттолкнулся и замахал веслом. Лодка меня не слушалась, ее подхватило стремительное течение. Она ударилась носом о мой берег, развернулась и понеслась на глубокую середину. Отец бежал берегом и выкрикивал: «Возьми себя в руки! Делай, как я говорю!» А мне не до его слов было, слезы на глазах, мысли в голове: «Все теперь, конец, — плавать не умею». Река страшным зверем показалась, у которого только и на уме, чтобы меня проглотить… Но все же отрывистые советы отца, видимо, до меня дошли: лодка поднятым носом сунулась на отлогий берег. Когда он взял у меня весло и умело, спокойно погнал лодку обратно, мне стало стыдно. Собирался его покатать! Стыдно сделалось еще и потому, что с берега на меня смотрели люди.