В Большом омуте, видно, рыба на дне кишмя кишела, потому что за каких-нибудь полчаса мы натаскали ее переметом на такую уху, что и ложкой хлебать нечего — голимая рыба, окунь больше. А щуки снова поскусывали с перемета крючки с червяками. Много поймали бы мы тогда в Большом омуте, обрадовали бы родителей удачей, но, пока копали на лужайках вкусные клубни саранок, по реке проплыла коряга, прочертила своими сучьями по глине берега, подцепила и унесла с концом наш перемет… Однако рыбы мы в тот день наелись до отворота, а ощутив сытость, оба захотели домой, в Куренево. Лениво полежали на нарах с переполненными желудками, переваривая пищу, ровно удавы, потом искупались в глубоком омуте, собрались и с радостью зашагали домой без единой рыбины.

ВСТРЕЧА В УРОЧИЩЕ РОГ

Стадо забиралось все глубже в лес, в самую вершину Рога, на свежую траву. Рогом мы называли часть лесного пастбища, зажатого с двух сторон сплошными моховыми болотами. Края болот тянулись к его дальнему концу под острым углом и там сходились, образуя конус. Но конуса мы с Колей еще не проходили в школе, а за сходство угла с прямым коровьим рогом так и называли его — Рог. Уголки Куреневских лесов до нас не имели названий. Да никому это и не нужно было. А нам, пастухам, требовалось знать, куда, к примеру, выйдут коровы, к какому водопою или на какое пастбище, где лучшая трава, где топкое болото. В разговорах меж собой нам никак нельзя было обойтись без названия места в лесу. Не поймешь ничего толком.

Мы надавали урочищам всяких названий по их главным приметам: Рог, Сухое болото, Брод, Медвежья грива, Сухой колодец, Горельник, Осинник, Оверинское болотце — и много других еще. Бывало, скажет отец: «Сегодня Роза, пожалуй, в Горельник поведет» или: «Схожу к Сухому колодцу траву посмотрю» — и мы ясно представляли, о каких местах идет разговор.

А леса и болота простираются от озера Куренево веером на длинные немереные километры. И сегодня можно пройти на север от него сотни километров и не увидеть ни одной деревушки на пути — сплошная тайга, медвежий угол. Но мы пользовались лесным пастбищем широко, а неглубоко — не было нужды в далекую глубь забираться, травы хватало. Только осенью коровы могли заглянуть поглубже, когда в поисках грибов носились как очумелые. Тогда беда — никакого удержу.

Травы полным-полно было, и стадо попасом спокойно продвигалось к вершине Рога. Мы с отцом, опередив коров, шли туда в самый конец, чтобы, когда подойдет стадо, придержать его — не дать перейти через мокрое болото на другую гриву. Не любил отец, когда у коров вымя грязное. К тому же в сухую да еще в ветреную погоду соски обветриваются — больно коровам доиться, лягаются. И еще опасность была: корова проходила лесистое болото по брюхо в жиже, ей вовсе не видно, куда ступать; сунет ногу меж корней дерева на излом — и беда неминуема. Или сломает, или растянет ногу. С одной телкой так случилось — растянула. Пока вызволили, так бедная измаялась, что на телеге в поселок увезли.

Забравшись в самый конец Рога, мы с отцом уселись на колодину поджидать стадо и Колю. Отец плел лапоть, а я, срезав верхнюю часть молодой сосенки, выкручивал сердцевину между мутовками, намереваясь смастерить мушкет для стрельбы деревянными пробками. Я уже не один мушкет делал себе и Славке. Из него даже звук вылетает вместе с пробкой — куда рогатке до него!

Мы так далеко оторвались от стада, что даже боталов не было слышно. Еще и ветер мешал прислушиваться. Он так напористо дул, что вершины деревьев делались какими-то однобокими. Ровно ветер причесывал их всех на одну сторону невидимой гребенкой, а они упирались, отказывались от его услуги, и дружно, во всю мочь шумели.

Вдруг рядом треснула хворостина, и на нас вышел из густого осинника углежог Парфен Дырин с ружьем на плече. Опешил сразу — не думал, что так неожиданно нас встретит, не успел ружье припрятать. Первым поздоровался, снял одностволку, приставил ее к колодине, сел и, вроде как оправдываясь, сказал:

— Сухарник на уголь высматриваю.

— Какой тут Сухарник? Мясо небось выискиваешь, лосятины захотел, — сказал отец, улыбнувшись, и продолжал плести лапоть, потягивая основу зубами. — Тебе там вон сколько дров навожено — не пережечь.

— Про будущее лето высматриваю — волка ноги кормят, а углежога еще и Сухарник. Может, на примете имеешь — скажи где, порадей за колхоз, — говорил Дырин, раскурив самокрутку. Он даже при отце пугал меня своим видом хищного ворона. — Не до мяса мне — работы не продохнуть.

— В этих местах сухостоя не найдешь. Не припомню, чтобы где-то кучно было его, — ответил отец, отложил недоплетенный лапоть и тоже закурил. — Про мясо уж лучше помолчать бы тебе, знаю, что говорю… А если кто коменданту донесет, что сосланный кулак Дырин с ружьем бродит по лесу? — спросил отец у Дырина, который и ростом, и всеми размерами был вдвое больше нашего отца. Ладонь величиной в коровью лепешку.

— Ты не выдашь. Ваше дело лесное… И не кулаки мы теперь, а колхозники, трудпереселенцы, распроязви их в душу!.. Все шиворот-навыворот пошло. А тут еще старость наползает, замечаю: легкие дырявыми мехами сипят, а сердце ровно молот кузнечный лупит, бывает.

— К старости, наверно, всегда так.

— А ведь я и молодым, ладным был. И с девками гулял, и делал, что хотел, и жил, как глянулось мне. Пороблено, но и погулено до колхозов-то. Было на что и погулять. Хозяйство такое держал, что другому колхозишку и не приснится. В летнюю пору до пяти работников доходило. А два круглый год. Теперь же власть так зажала, так придушила, что и рта не раскрой, и какой камень был за пазухой, выкинь, а то забарабанют. Только лесом и отвожу душу, мать их растакую!

— Зачем при ребенке материшься? — одернул его отец. — А насчет прижиму от власти я с тобой не согласен. Не будешь лишнее болтать да изворачиваться — никто тебя и не тронет. Вот я летом пасу, зимой скотником, как положено крестьянину, и никаких прижимок еще не испытал на себе, ни одной. Может, и у меня душа еще болит от раскулачки и высылки, а что сделаешь? Ну залезь на крышу и кричи на весь поселок, что тяжко тебе, что добра забранного жалко — все равно не поможет… Обтерпится с годами и все уляжется — жить-то охота.

— Тебе хорошо говорить — ты нос по ветру держишь. А я не могу так — не ко двору мне артель твоя! — почти кричал носатый Дырин и буравил отца острыми, злыми зрачками. — Рубанули под самый корень, язви их, ободрали, ровно липу на мочало, выслали, пихнули в колхоз, и ты же не моги им супротив слова сказать. Разрази меня молния с громом, ежели мы тут с голоду не передохнем, — проголодь по пятам так и ходит… В Америку сбежать бы. Там, бают, житье сладкое и свобода полная.

— Не скажи. Из соседнего с нашим хутора Ермалицкий ездил в Америку да обратно драпанул. Там, говорит, сладость эта да права у того только, у кого деньги большие, — пояснил отец. — А что проголодь, дак ничего не сделаешь, голод по всей стране прополз, даже в черноземных краях, говорят, люди деревнями мрут. Нам вроде радоваться надо, что от голода не опухнешь, если подмешивать что. К зиме на трудодни получим ладно. Мешки готовь, Парфен Лукич.

— Рассудила боль по пузу вдоль, сосновая голова — держи карман! Так тебе и отвалят на трудодни, — перебил Дырин.

— Люди добрые вести с Больших гарей несут: пшеница там — колос в колос, урожай хороший.

— Первая ласточка весну не делает, в народе сказывают, — непонятно мне сказал Дырин, поскоблил кривым, шершавым пальцем плотный мох на колодине, подтянул голенища черных от дегтя сапог, взял в руку ружье. — Всю жизнь исперепутали, ровно ласка гриву мерина… И видать, никому уже ее не распутать. Ни богу, ни черту.

Послышался далекий звон боталов, мычание Розы, потерявшей отца. Он ответил ей протяжно-звучно: «О-о-о-о-о-о-о!» Дырин поднялся с колодины, провел рукой по заплатанному заду, закинул на плечо ружье.